Маргарита Громова - Русская современная драматургия. Учебное пособие

Этот мотив подспудно звучал и в предыдущих пьесах Арбузова, тревожно и предупредительно, особенно в „Годах странствий“, „Моем бедном Марате“, „Иркутской истории“ и в „Счастливых днях несчастливого человека“. А в „Сказках старого Арбата“ Христофор Блохин произносит многозначительную реплику, от которой тянется нить к названию и сути „Жестоких игр“: „А по-моему, все дело в том, что надо быть добрым. А быть добрым – это значит быть осмотрительным… Человек всю жизнь играет в игрушки. Но в детском возрасте ему их покупают в магазине, а потом… страшно подумать“ (2, 350).

Почти все герои причастны к этим „играм“. Родители Нели, подавляющие любое проявление самостоятельности у дочери, „доигрались“ до того, что дочь наделала много глупостей, сбежала из дома в Москву. И хотя добротой своей и непосредственностью, открытостью она и „растопила“ ледяное сердце Кая и его друзей – „мушкетеров“, но продолжает „играть“ на грани жестокости, не думая о других, когда увозит маленькую Лесю в Москву и выдает ее за свою дочь, чтобы испытать на прочность чувство к ней Никиты. „Все играем, играем – наиграться не можем“, – с горечью говорит Маша Земцова после гибели Миши, своего мужа, врача, веселого, любящего и самоотверженного. Подытоживая прожитое рядом с Земцовым время, Маша поняла, что „пробежала мимо счастья“, недодала мужу тепла, отмахиваясь от его чувства, небрежно и раздраженно бросая, что „не обучена играть в эти игры“, то есть любить. „Господи, боже мой, как невнимательно живем мы… И Мишка на прощанье сказал, как неосторожно. Сколько бед сеем… без оглядки“. – говорит она Неле (2, 414). „Брось игры, а то убьешься“, – советует она ей (2, 423). „Играют“ родители Кая, живя за границей для себя, не оглядываясь на сына, успокаивая свою совесть тем, что он (сын) прекрасно обеспечен материально, имеет большую квартиру в Москве, учится в престижном институте (не зная, что он институт бросил). Мать выражает родительские чувства в письмах, отпечатанных на машинке. „Играют“ в большую, дружную трудовую семью в доме Никиты. Почти не видят друг друга, редко встречаясь за семейным столом „по праздникам“, каждый занят собой. А у детей растет обида, и даже ненависть к родственникам. Кай переполнен жалостью к себе. Двадцатилетний художник, он постоянно рисует дождь. Никита так же, как и его родители, живет „бегом“, не оглядываясь, спешит всегда лишь к одной цели: быть первым. Пожинает плоды своих „жестоких игр“ отец Терентия. Пьяница, он свел в могилу жену и фактически лишился сына. Терентий, пожалуй, единственный, кто к жизни относится серьезно, не „играет“, и потому прочнее своих друзей стоит на ногах. Ему не на кого надеяться, он самостоятелен, сам работает. И не он, а отец ждет от него помощи. Квартира Кая, „мушкетерский союз“ необходим всем троим, здесь им „теплее“, они согреваются в своей ностальгии по доброте воспоминаниями о детстве.

В центре пьесы – несомненно, Миша Земцов, вернее его отношение к жизни. Не „играть“, а жить, „весело проживать самые сложные события своей биографии“ – вот суть этого характера, противопоставленного другим персонажам. „Он у нас личность – энтузиаст шестидесятых, – иронизирует Кай. – …Сидит в районе Тюмени на нефти. В тайге медведей лечит“. – „Модные местечки, – вторит Никита. – У меня там двоюродный дядя пропадает. Чем-то кого-то снабжает. С некоторым успехом“ (2, 382). Однако Мишка легко парирует эту иронию, четко ставя „диагноз“ душевному состоянию Кая и его друзей: „слишком драматизируете все“. „Вот ты бунтуешь, из института ушел, а на чьи деньги живешь?“ – обезоруживает он двоюродного брата вопросом в лоб. О живописных упражнениях Кая он не без жестокости замечает: „Мертвое у тебя тут все… Без света, без отблеска дня… не в моде солнечная погода?“ (2, 385). А по поводу бравады Никиты, его бездумного, победного шествия по жизни и нытья, что он при этом никому не нужен, Мишка опять бьет безжалостно: „Понятно. Большой опыт успеха имеешь. А опыта беды не было у тебя?“ (2, 382).„…Тускло вы живете, ребята. Кисловато, в общем“, – резюмирует он. С Мишкой, бывалым человеком, в этот искусственный мир, развивающийся по правилам игры в разочарованность, рефлексию, врывается сама жизнь, трудная, противоречивая, сурово и жестоко испытывающая человека на прочность и потому – яркая и прекрасная: „Но вообще-то у нас жизнь любопытная, – рассказывает он, не хвастаясь подвигами, не поучая. – Тайга вокруг – на поликлинику-то не смахивает. А если с поисковой партией в глушь отправишься, там жизнь вовсе особого рода. По болоту ползешь, как по минному полю: движение неосторожное – и прощай, Мишка! Иной раз один километр за пять часов проползешь – не более. Или речку вброд переходить, когда шуга идет: чуть замешкался – и вмерзнешь в лед. Да… Чего видеть не пришлось! Первое время совсем не мог я в тайге уснуть, особенно если не в палатке приходилось, у костра. Шорохи вокруг, шорохи… Словно обнаженным чувствуешь себя… Неприкрытым, что ли. А затем привык, и нигде уже так крепко не спалось. Развесишь на колышках рубаху над головой – вот тебе и дом! Спишь, и сны видишь, как нигде… А проснешься с первым солнцем, раскроешь глаза – жизнь!“ (2, 384).

В последних пьесах Арбузова с особой силой звучат мотивы, которые заставляют вернуться к самому началу его творчества, – к Тане», с которой началось очень многое в театре Арбузова. И прежде всего тема любви. «Любовь всегда будет просто переполнять все пьесы Арбузова. Если говорят, что Арбузов написал свое новое произведение, никто не сомневается – оно обязательна будет рассказывать о чувстве между мужчиной и женщиной», – пишет в своей книге «Театр Арбузова» критик И. Василинина [54]. Доказательству этого положения в книге посвящена интересно написанная, эмоциональ ная глава «За что?.. Никто никогда этого не знает». Но уже с первой своей пьесы Арбузов утверждает нерасторжимую связь личной судьбы человека с временем, велениями дня, с общественно полезным трудом. Он сурово наказал свою Таню за желание спрятаться от жизни в маленькой, уютной квартирке на Арбате, в личном мире. где «ты да я, да мы с тобой». Муж Тани, Герман, предпочитает «деловую» женщину, геолога Шаманову. Однако приветствуя таким поворотом сюжета эмансипацию советской женщины, Арбузов все-таки смягчил категоричность осуждения Тани, заставив усомниться в жизненном выборе героини, когда она признается Игнатову: «Важно, что я чувствую себя здесь полезной. Остальное не существенно. Только работа может принести человеку истинное счастье. Все прочее – выдумка, ложь». Но ощущается за этой репликой несогласие, самооборона, боязнь повторения той боли, которую пережила Таня. Однако было же счастье любви и – пусть короткое – но счастье материнства! Вот почему на недоверчивое возражение Игнатова («Неужели все?») она спешит ответить «резко» – «да». Авторская позиция здесь и в последующих пьесах однозначна: конечно же, работа – далеко не все. Особенно, если с категоричностью антитезы ставятся на чаши весов любовь и любимое дело. Это опасно. Это граничит с бездуховностью. Вспоминается крик Никиты в «Жестоких играх»: «Беззащитен! Жил в расчете на чудо… Надеялся – кто-то придет, явится, возникнет… и я поделюсь. Никто не явился, незачем! А любимая семья? Ха-ха… Они души во мне не чаяли, если у них было на это свободное время» (2, 409).