Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

У тайного побега есть только одно тайное же основание – необходимость заявить свою волю, подчинить однажды свою судьбу своему свободному выбору, ощутить себя самозначимой человеческой величиной.

Патриархальная идеология русского родового быта потому и нуждается в преодолении, потому и начала отходить в прошлое, что посягала на всего человека до конца, не оставляя ему ни крупицы самостоятельного значения, отождествляя человека с его сословием, родом, хозяйством, с его местом в бытовой и семейной жизни. То, что происходит в повести «Метель», по своей сокровенной сути есть процесс рождения личностной позиции, появление человека нового типа в условиях поместно-усадебной Руси под влиянием европейской культуры с ее культом свободного человека.

Нужно отметить, что духом романтизма заражена почти вся провинциальная дворянская молодежь. Когда Владимир Николаевич ищет свидетелей для совершения тайного венчания, то оказывается, что и отставной корнет Дравин, и «землемер Шмит в усах и шпорах», и шестнадцатилетний улан с энтузиазмом готовы принять участие в этом поэтическом, по их мнению, деле. Последние даже без особой нужды клянутся в готовности жертвовать своей жизнью. Помочь тайной любви считается делом благородным, роли всех участников заговора осмысляются ими самими как высокие, почти героические. Мы видим наивную жажду поэзии жизни как общую характерную черту менталитета дворянской молодежи начала XIX века в России. Вследствие всего сказанного можно с уверенность утверждать, что на самом деле никаких непреодолимых препятствий для брака с «бедным прапорщиком» не было.

Как это ни покажется парадоксальным, но тайный брак не состоялся по той же самой причине, по какой он оказался возможен: а именно потому, что молодая дворянская Россия повсеместно оказалась заражена духом романтического свободного поведения, разрушающего нормы традиционной жизни. Ибо никак иначе нам не истолковать логику поведения лихого гусара, заключившего брак с чужой невестой в метельную ночь. Гусарство – это своеобразный тип поведения, там свой кодекс чести и свое самосознание. Гусарство – это прежде всего отмена «штатских» добродетелей. Гусарство как феномен русской жизни сформировалось не без влияния европейской культуры с ее романтическим культом авантюриста, победителя, сильной личности, подчиняющей обстоятельства жизни своей воле. Поэзия гусарства лихо посмеялась на прозой брака в ту ночь, когда молодой повеса гусар Бурмин обвенчался в суете и суматохе с чужой невестой. Итогом всеобщих усилий и всеобщей романтической направленности дворянской молодежи в России начала XIX века явился этот нелепый и столь ужасный для героини брак с неизвестным ей человеком.

Нельзя списать только на метель случайность подмены женихов. Конечно, благодаря разбушевавшейся стихии сбился с пути настоящий жених и был приведен в храм ночью случайный путник, однако не метели принадлежит последнее слово в решении судеб героев. Нужны были свободные и разнонаправленные волеизъявления героев, утверждавших себя в качестве самозначимых реальностей, чтобы поистине вслепую осуществился этот невероятный брак. Поверхностное подражательное усвоение уроков европейской культуры образует хаос в русской жизни, или, иначе говоря, «метель».

Однако конец этой повести Белкина отнюдь не европейский: ее развязка заставляет всю ее прочесть иначе, чем подсказывает опыт чтения «просвещенного читателя», опыт усвоенного литературного штампа. С точки зрения европейца, отыскание Марьей Гавриловной мужа – это счастливая случайность, а эстетика конца повести – обычный “happy end”. Но здесь оказывается необходимым вспомнить общий замысел всех повестей Белкина, которые объявлены самим Белкиным историями невыдуманными. Следуя логике замысла, читатель должен понимать, что эта невыдуманная история, чтобы стать достоянием мира, впервые могла быть рассказанной только самими ее героями. Таким образом, ясно, что ее счастливый конец – это не “happy end”, придуманный сочинителем, а единственное условие, при котором история тайного венчания могла выйти наружу. В повести недаром оговаривается, что более чем полудюжины заговорщиков надежно сохраняли тайну этого брака. Чтобы понять, изнутри какой культуры всеми посвященными осмысляется этот брак, необходимо уяснить смысл всеобщего молчания, то есть того факта, что тайна никем не была раскрыта.

Факт всеобщего молчания яснее всех слов говорит о том, что никто из участников «заговора» не подверг критическому рассмотрению реальность этого брака. Таинство венчания признается абсолютно неотменимым никакой земной логикой всех, кто был посвящен в тайну, поэтому можно считать молчание всех мерой непреложности самого факта заключения брака и мерой сочувствия русского мира еще одному несчастному браку, одному из множества разнообразных несчастных браков, которыми так богата история русской семейной жизни. Одним из парадоксов этой повести является то, что для европейского культурного сознания ее эстетика – эстетика любовной новеллы со счастливым концом, а ее подлинная русская суть и ее тема – история одного несчастного брака. После венчания каждый из героев осознает себя беспредельно несчастным: Владимир Николаевич пишет письмо, прося «забыть о несчастном, для которого смерть остается единою надеждою»; Марья Гавриловна спросит у Бурмина: «…и вы не знаете, что сделалось с бедной вашею женою?»;сам Бурмин в своем объяснении с Марьей Гавриловной говорит: «…я несчастнейшее создание…я женат!»

Читатель повести «Метель», игнорирующий факт религиозности сознания ее героев, непременно попадает в тупик, пытаясь истолковать поведение героев второго любовного сюжета повести. На первый взгляд, кажется, что в описании поведения Марьи Гавриловны имеется некоторое противоречие. С одной стороны, говорится: «Нельзя было сказать, чтоб она с ним кокетничала», с другой стороны, ее поведение рисуется как военные действия, цель которых состоит в том, чтобы вынудить Бурмина признаться в любви. По-видимому, «кокетничание» в этом контексте нужно понимать как бессознательное, почти природного свойства поведение, призванное ввести в соблазн. Но Марья Гавриловна ведет себя отнюдь не бессознательно, а, напротив, полностью владея собой и ситуацией: ее поведение полностью определяется умыслом и расчетом.

Опять повествование затевает с читателем ту же игру, что и в описании первого любовного сюжета, героем которого был «бедный армейский прапорщик»: введение в любовную тему мотива «расчета» всегда вызывает у читателя однозначную реакцию на этот «иронический» маневр, и читатель ждет развенчания «печальной верности этой девственной Артемизы». Когда в развязке выяснилось, что Бурмин, которого всеми чарами женского искусства «завлекала» Марья Гавриловна, и был ее мужем, то читателю, по-видимому, кажется, что ее «военные действия»достигли цели и таким образом подтверждается версия характера героини, ее практичности и прозаичности.