Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

«Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением» только после его неожиданного признания: «…но я несчастнейшее создание… я женат!». Оказалось, что язык любви европейца был призван не с тем, чтобы завоевать сердце возлюбленной и добиться счастья, а с тем, чтобы бесповоротно и недвусмысленно отказаться от своего счастья, чтобы «положить непреодолимую преграду» между Бурминым и его возлюбленной. Герои русской прозы, приступая к любовному признанию, понимают смысл происходящего совершенно одинаково: каждый задумал свое объяснение как открытие своей тайной несвободы для счастья и любви, и доверие их друг другу, доверие исповеди, является единственным залогом того, что их чувство не книжное, заемное, а подлинное, настоящее в горькой своей безнадежности.

Любовь – первопричина всего, «неодолимая сила страсти» властно и фатально управляющая фабулами жизни героев европейской литературы, оказалось не последним и все определяющим мотивом в поведении русских героев повести «Метель» русского автора И. П. Белкина.

Чтобы узнать эту тайну русского миропонимания, увидеть скрытый под толщей бытовой жизни нации ее сокровенный религиозный и этический принцип, основу ее народной культуры, был необходим именно «чудесный» конец истории ее «невымышленных» героев. Если бы Марья Гавриловна и Бурмин не нашли друг друга в жизни, то можно с уверенностью утверждать, что их история никогда бы не стала достоянием мира, который целомудренно молчит о несчастьях, ошибках, нелепостях (в буквальном значении этого слова), считая достойным рассказывания только чудесные истории. С точки зрения героев, то, что с ними случилось, может быть истолковано русской пословицей, внесенной в текст повести, – «суженого конем не объедешь», то есть только как чудо. С народной точки зрения, жизнь героев повести оказалась точкой приложения небесных сил – Божьим промыслом, что и побудило автора повести Ивана Петровича Белкина к тому, чтобы описать ее и увековечить для мира.

Как и все повести Белкина, эта тоже разрабатывает важнейшую историко-культурную проблематику: на самой сокровенной глубине национальной жизни России происходит драматическое усвоение уроков европейской цивилизации и гуманистической постренессансной культуры. Оказалось, что прямой перенос на русскую самобытную почву из европейского культурного сознания таких фундаментальных категорий человеческого бытия, как свобода, любовь, счастье, судьба, – невозможен. Постренессансное, гуманистическое самосознание европейца, воплощенное в европейской литературе, принципиально антропоцентрично. Человек в европейской модели мира помещен в центр вселенной; разрабатывается гуманистическая концепция свободы воли каждого отдельного человека, свободного самоопределения каждой личности, каждый человек мыслится европейской культурой творцом своей судьбы. Утверждается пафос свободы, понимаемой как высшая этическая ценность жизни наряду с такими же абсолютными ценностями, как любовь, творчество, познание. Европейская культура в начале XIX века уже вполне буржуазна, и обратной стороной гуманистического антропоцентризма явилась буржуазная идеология свободной конкуренции сильных личностей, собственными усилиями завоевывающих свое место под солнцем и свое личное счастье. Историческое явление фигуры Наполеона и идей наполеонизма – непосредственное следствие развития буржуазной идеологии, в сущности, отменившей идею христианской церкви как основы бытия.

В повести «Метель» представлен сюжет из частной, домашней русской жизни, но сопрягается этот сюжет с крупномасштабным историческим событием – победой России над Наполеоном.

Конец повести возвращает нас к эпиграфу. Эпиграф Пушкин создал из материала баллады Жуковского «Светлана», столкнув два фрагмента из нее:

Получилось самостоятельное художественное целое со своей идеей соотнесенности мира видимого и невидимого в метели. Эпиграф имеет два задания: во-первых, это поэтическая иллюстрация метели, той самой метели, которая спутала все карты, нарушила все планы героев; во-вторых, как обобщение образ метели становится метафорой метафизического сюжета повести, ключом к ее прочтению: пока мир находится в состоянии покоя, Божий храм – виден. Божий храм – это не просто деталь пейзажа, не только маленькая церквушка в деревне Жадрино, куда занесет метелью Бурмина, но и сущностное понятие: Божий храм – основа гармонии и порядка мира. Когда мир находится в состоянии метели, Божий храм исчезает из поля зрения, становится невидимым. Невидимый в метели, остается ли он реальностью? Эпиграф в повести дан с очень большой осторожностью: «Кони… чутко смотрят в темну даль». Что видят кони, что чуют они в этой дали, темной для человека, вывезут ли к храму Божьему путника, потерявшего ориентиры в метели? Этот вопрос в эпиграфе намечен. Но не только не решен, но даже не сформулирован. Ясно одно, что в метели путнику не миновать печали, ибо стон ворона – «вещий».

Праздничный конец повести – это своего рода ответ на вопрос, намеченный эпиграфом: метель, хаос человеческих воль, улеглась, и печали не миновали героев повести, но чудесный свет Божьего храма обнаружил себя, стал видимым. Таинственная сила (случай или Провидение?), соединившая героев повести, а также их вера в святость и нерушимость таинства венчания, сложившись вместе, сделали сюжет повести принципиально неевропейским.

Герои повести «Метель», пережившие свою личную драму, органично связанные с национальной жизнью и культурой своего Отечества, достойно выходят из перипетий «метели». История формирует новых людей России, которые свободноутверждают в своей жизни верность принципам народной нравственности. К этим героям у читателя нет никаких оснований относиться с иронией как к марионеткам помещичьего и патриархального уклада жизни, все подозрения в подражательности, несамостоятельности, отсутствии самобытности героев повести «Метель» должны быть сняты.

На этом была закончена наша статья, написанная больше, чем двадцать лет назад. Однако сейчас нам кажется необходимым ввести важнейшую поправку в ее концепцию. Необходимо оговорить следующее принципиальное разграничение, которое много лет назад нами не осознавалось так ясно, как сегодня. Тогда нам представлялось, что Пушкин извлекает национальную русскую идею прямо из недр бытия национальной жизни и утверждает ее как реально существующую. Сейчас мы придерживаемся другой, менее оптимистичной версии. Мы уверены в том, что наш великий национальный поэт велик именно потому, что ему удалось в своем творчестве воплотить общечеловеческий идеал, извлеченный, однако, не из так называемой реальности, а со дна собственной своей души, то есть изнутри собственного внутреннего духовного опыта. Образы его искусства, действительно, стали великим достоянием русской культуры тонкого слоя просвещенных людей, то есть интеллигенции. Они, образы и идеи пушкинских текстов, стали мощной движущей силой культуры, носителем которой и была русская интеллигенция, но никогда ни в какой реальности народной или церковной культуры эти пушкинские идеалы не были воплощены хоть сколько-нибудь внятно. Пушкин утверждал, что «цель всякого искусства есть создание идеала». Это утверждение, безусловно, относится в первую очередь к его искусству, которое во множестве моделирует сюжеты самого высокого оправдания человеческой жизни. Однако образы его искусства никак не повлияли на историческое движение России к катастрофе нравственного разложения народа как в XX, так и в XXI веке. А идеал, воплощенный в пушкинских текстах, продолжает жить своей автономной и параллельной жизнью, никак не определяя собой ни стихию народной жизни, ни структуру личности тех, кто стоял и стоит у кормила власти в нашем отечестве. Поэтому один из самых устойчивых мифов про прямое воздействие на музу Пушкина простонародной культуры, пророком которой он был провозглашен в своем отечестве, нами отвергнут.