Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Семантика последнего жеста Сильвио – его выстрела в простреленную графом картину – прочитывается, во-первых, как безусловное завершение поединка (выстрел на выстрел – дуэль окончена), а во-вторых, Сильвио продемонстрировал графу свое искусство меткой стрельбы, чтобы у того не осталось ни малейших иллюзий о степени своей обреченности, если бы выстрел Сильвио был направлен в него. Сильвио не был великодушен, когда шесть лет упражнялся в стрельбе, чтобы придать своей руке верность «карающей десницы Божьей», но его виртуозный последний выстрел ясно выразил полную безусловность его человеческой свободы и состоятельности, залогом которой является неизгладимый след в памяти графа о своем преступлении и великодушии его врага. Прощальные пророческие слова Сильвио: «Будешь меня помнить», – подтверждены рассказом-исповедью графа. Ведь этот рассказ является итогом работы его совести.

Рассказ графа – это итог осмысленного им опыта жизни. Между графом, с легкостью бьющего Сильвио по лицу, и графом, рассказывающим провинциальному соседу-помещику, другу Сильвио, историю своего преступления, пролегла целая жизнь, нравственно переродившая спесивого аристократа в человека, способного уважать в каждом его человеческое достоинство.

Композиционно повесть «Выстрел» построена как цепь рассказов разных лиц. Можно сказать, что повесть, кроме основного сюжета – поединка Сильвио с графом, содержит в себе еще развивающийся поверх него сюжет узнавания этой истории подполковником И. Л. П. Читателю дано проследить само рождение предания, его отделение от течения самой жизни.

Во-первых, чтобы Сильвио рассказал историю своего оскорбления, еще не смытого кровью врага, нужно было, чтобы ему стало жизненно необходимым оправдаться в глазах И. Л. П.; таким образом, становится очевидным, что читатели этой повести своим знанием об этой интересной истории обязаны человеческим качествам подполков-ника-рассказчика. Не заслужи он уважения и доверия самого Сильвио, и мир бы никогда не узнал о чудесной дуэли. Сам граф, поняв, что перед ним доверенное лицо самого Сильвио, считает необходимым рассказать, чем закончилась дуэль, как Сильвио сумел отомстить за свое оскорбление. Облеченный их доверием, рассказчик повести как бы получает их санкцию на свое право рассказывать эту историю миру. Нужно осознавать, что И. Л. П. – единственный человек, в чьем кругозоре сошлись все начала и концы этого сложного события, материальный след которого безмолвно сохраняет картина, простреленная «двумя пулями, всаженными одна на другую».

Кроме того, сам сюжет истории поединка содержит в себе обоснование для возможности рассказа о нем: чудесный промах графа и своевременное появление графини сделали возможным счастливый конец, а значит, и этот рассказ. Любой другой исход отношений графа и Сильвио оставил бы в тайне от всех людей историю взаимоотношений героев повести.

В повести так тщательно обоснованы все необходимые условия для появления на свет этой истории в качестве предания, что само его рождение из житейского моря выглядит как чудо, ведь, даже совершившись, эта история могла не получить своего рассказчика. Таким образом, скромный подполковник, доживающий свой век провинциальным помещиком, вдруг из чисто бытовой фигуры обретает новую культурную значимость человека, свидетельствующего о чуде. Сам же Иван Петрович Белкин, записавший эту историю, а значит, ее увековечивший, оказывается кем-то вроде летописца, потому что точно соблюдает требования, предъявляемые к писателю древнерусской литературной традицией – достойно запечатления и сохранения в памяти и в книге только того, что служит прославлению дел Божьих.

Традиционное литературоведение, склонное видеть в пушкинских «Повестях Белкина» литературную пародию, обращает особенное внимание на тон иронии, совершенно отчетливо улавливаемый в повести «Метель». Исследователи, совершенно разные и по своему кругозору, и по своим культурным ориентациям, сходятся в одном: ни у кого из них не возникает и тени сомнения, что ирония автора, которую они так отчетливо ощущают, адресована именно героям повести.

Вот, например, М. Гершензон [139]выносит очень жесткий приговор героине. Проиллюстрировав наличие иронии в повествовании – автор близко к тексту пересказывает начало повести, – Гершензон заключает, что никакого искреннего чувства у героини нет. Логика исследователя такова: мол, посмотрите сами – если героиня воспитана на французских романах, если избирает она бедного прапорщика, если он пылает равной страстью, если родители не разрешают им венчаться, а они продолжают встречаться тайно, если они клянутся друг другу в вечной любви и в конце концов решают тайно обвенчаться, и, уж что самое криминальное, если их письма запечатываются тульской печаткой, на которой изображены пылающие сердца, – то подозревать здесь простое искреннее чувство ни в коем случае нельзя. Продолжая логику Гершензона, можно сделать вывод, что Пушкину ирония нужна для того, чтобы посеять семя сомнения в читателе, вызвать у него недоверие к героям, к прямому смыслу их поступков и мотивов их совершения.

А вот еще одно объяснение иронии, которая, по слову Н. Я. Берковского, «пробирается из строки в строку» [140]: «Марья Гавриловна намерена кинуться в абстрактное пространство, где нет ничего иного, кроме любви и романтической метели, но отмечены на Марье Гавриловне шаль, капот, отмечено, что с ней шкатулка… Два узла в руках – парадоксальная, обременительная подробность, когда рассказывается о девушке, задумавшей переменить благополучную жизнь с родителями на неблагополучную с возлюбленным. Повесть слегка, но приметным все же образом внушает, что главным препятствием к возможному счастью прапорщика-романтика была сама невеста, носительница шалей и капотов». [141]

Исследователь уверен, что повествование намеренно ведется так, чтобы дискредитировать героиню; иначе, по логике такого чтения, незачем и упоминать об «узлах» и «шкатулках», «шалях» и «капотах». Мы видим, что повествование как бы провоцирует в читателе рождение уличающей направленности его сознания, некую подозрительность. И недоверие к героям у такого читателя порой принимает уже глобальные размеры: под подозрение берется все; даже в сообщении о том, что «бедная больная две недели находилась у края гроба», усматривается ирония в адрес «бедной больной». И вот Г. П. Макагоненко пишет: « Расстроившаяся свадьба любящих, рухнувшее, казалось бы, такое близкое счастье не потрясло Марью Гавриловну» [142].