Арам Асоян - Пушкин ad marginem

Некоторые исследователи, вроде Ю. Дружникова [456], до сих пор полагают, что Пушкин намеренно искал в последнее время смерти. Но ни его герои, ни он сам не дают права так думать. Еще в ранней молодости он писал:

«Свободы верный воин», – именно это утверждение внутренней независимости от роковых обстоятельств предполагало amor fati поэта, а не намеренный поиск гибельного конца, который не был характерен и для греческой культуры. Спартанец Аристодем, единственный, кто пережил битву при Фермопилах, при Платеях проявил чудеса мужества, но все равно был презрен и унижен, поскольку «намеренно» искал смерти [457].

Если обратиться к другим примерам, то всегда рядом монолог Вальсингама:

Но самоутверждение Вальсингама носит индивидуалистический характер, в то время как древний грек эпичен. Эпическое сознание Пушкина глубоко определено́ и опреде́лено в стихах:

Французский исследователь эллинской античности Ж.-П. Вернан отмечает, что в греческом эпосе перед нами предстают исключительные персонажи, обретающие в смерти и через смерть то, что является для людей признанием величия, наградой за совершенство: бессмертную славу. Греческий герой стремится осуществить себя, он ищет полноты, но не через аскетическое отречение, не через разрыв с обществом, а через доведение до предела логики человеческих действий и человеческой жизни. Этим он выводит «мирские» ценности и социальные обычаи за их собственные пределы [458]. Так начинается духовная преемственность поколений, без которой немыслима культура. Погребальная идеология становится ее символом и порогом, ее эпическим выражением.

Родоначальник русского антиковедения М. Куторга в одном из писем делился своим наблюдением: «Ни одно начало не произвело на русскую народность такого сильного влияния и не проникло так глубоко как начало эллинское» [459]. Уместно напомнить, что Пушкин обладал высшей способностью «постигать предмет в нем самом, как он действительно есть, и воспроизводить его в собственной правде» [460]. И в художественной интерпретации античности поэт не позволял себе никакого произвола. Это мнение подтверждается специальными исследованиями: «Детальное знание античной культуры и ее мифологической предыстории с очевидностью сказывается, – пишет Т. Мальчукова, – в исключительных по точности и глубине проникновения в текст переводах Пушкина – собственно античных памятников и их европейских стилизаций» [461].

Телеологический подход к проблеме «Пушкин и античность» склоняет к этому же выводу. Но дело не в тавтологии. Более полувека назад известный знаток античности А. А. Тахо-Годи высказала мысль, что в плане эмпирическом и историко-литературном все элементы использования Пушкиным античной литературы в основном изучены, однако это не относится к пониманию «самой концепции у Пушкина» [462]. Смеем надеяться, что телеологический дискурс дает возможность наметить очертания этой концепции, ибо метод не безразличен к результату исследования и несет в себе зерно искомого. В самой лаконичной и предварительной форме концепция эллинского художественного сознания по Пушкину заключается в причастности греков к первоначальной реальности, к жизненной субстанции… В своем творчестве поэт и сам был устремлен к нею. Ф. А. Степун писал: «Среди великих творцов, мыслителей и поэтов нет, думается, никого, в ком так крепко было бы единство немудрствующей, ничего не проповедующей веры и божественного света, солнечного разума. Этим единством Пушкин своеобразно связывается и с духовным строем Древней Греции и с трезвенностью русской религиозности» [463].

Некогда М. Цветаева негодовала по поводу превращения Пушкина в «хрестоматийный монумент», в «мавзолей». Ныне обнаружила себя другая крайность: наш фамильярный современник чувствует себя с Пушкиным на «дружеской ноге», воображает себя проницательнее Пушкина – умнее и прозорливее. Хлестаковское отношение к Пушкину приобрело характер национального бедствия. Самые искушенные потомки пишут о его «некрофильстве», сочиняют о его «греховной любви»; другие обращают его в догматическую веру, отказывают поэтической Истине в праве на существование. Уважение к поэтам – не в духе времени, расхожим промыслом стало «разоблачение» поэтов под шаловливой вывеской «NN без глянца». Как тут не вспомнить пушкинские слова: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы – иначе…». Как это часто случалось у Пушкина, по благородству своему он допустил здесь преувеличение: на самом деле «толпа» надеется: он мерзок, изощреннее нас, он ниже нас; а в действительности поэт-гений не «мал» и не «мерзок».

Предлагаемая публикация не преследует никаких «прикладных» целей. Пушкинское слово самодостаточно и прежде всего потому, что тождественно личности поэта. Право, странной кажется нынешняя склонность «внимать» всякого рода полетикам, игнорируя Слово самого Пушкина. Может быть, это вызвано тем, что Пушкин весь – отрицание сегодняшней «публичной» России с ее пошлостью, бульварным языком, бесплодной мыслью и натужным юмором.

1. Признаюсь, что одна только надежда получить из Москвы русские стихи Шапеля и Буало могли победить мою благословенную леность (Вяземскому от 27 марта 1816 г.).

2. Я не люблю писать писем. Язык и голос едва ли достаточны для наших мыслей – а перо, так глупо, так медленно – письмо не может заменить разговора (Н. И. Кривцову, вторая пол. июля – нач. августа 1819 г.).

3. «Кто такой этот В., который хвалит мое целомудрие, укоряет меня в бесстыдстве, говорит мне: красней, Несчастный? (что между прочим очень неучтиво), говорит, что характеры моей поэмы писаны мрачными красками этого нежного, чувствительно Корреджо и смелою кистию Орловского, который кисти в руки не берет и рисует только почтовые тройки да киргизских лошадей?» (Н. И. Гнедичу от 4 декабря 1820 г.).