Арам Асоян - Пушкин ad marginem

56. Одно меня задирает: хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Beranger не поэт, что V. Hugo не имеет жизни, т. е. истины; что романы A. Vigny хуже романов Загоскина; что их журналы невежды, что их критики почти не лучше наших Телескопских и графских. Я в душе уверен, что 19-й век, в сравнении с VIII-м в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что живут они поэзией (М. П. Погодину, первая пол. Сентября 1833 г.).

57. Ты требуешь меня для альманаха: назовем его «Арион» или «Орион»; я люблю имена, не имеющие смысла; шуточкам привязаться не к чему. Лангера заставь также нарисовать виньетку без смысла. Были бы цветочки, да лиры, да чаши, да плющ, как на квартире Александра Ивановича в комедии Гоголя. Это будет очень натурально (Плетневу, около 11 октября 1835 г.).

58. «Записки амазонки» как-то слишком изысканно, манерно, напоминает немецкие романы. «Записки Н. А. Дуровой» – просто, искренне, благородно (Н. А. Дуровой, около 10 июня 1836 г.).

59. Какое поле – это новейшая русская история! И как подумаешь, что оно вовсе еще не обработано и что кроме нас, русских, никто того не может предпринять! Но история долга, жизнь коротка, а пуще всего человеческая природа ленива (русская природа в особенности (М. А. Корфу от 14 октября 1836 г.).

60. Ты не довольно говоришь о себе и об друзьях наших – о путешествиях Кюхельбекера слышал я ж в Киеве. Желаю ему в Париже дух целомудрия, в канцелярии Нарышкина дух смиренномудрия и терпения, об духе любви не беспокоюсь, в этом нуждаться не будет, о празднословии молчу – дальний друг не может быть излишне болтлив (…) Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая – твой истинный удел – умертви в себе ветхого человека – не убивай вдохновенного поэта (А. А. Дельвигу от 23 марта 1821 г.).

61. Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова – если впредь зашагает, как шагал до сих пор – ведь 23 года счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет (П. А. Вяземскому от 2 января 1822 г.).

62. Почитая прелестные ваши дарования и, признаюсь, невольно любя едкость вашей остроты, хотел я связаться с вами на письме, не из одного самолюбия, но также из любви к истине (А. А. Бестужеву от 21 июня 1822 г.).

63. Если увидишь Катенина, уверь его ради Христа, что в послании моем к Чаадаеву нет ни одного слова об нем; вообрази, что он принял на себя стих И сплетней разбирать игривую затею (Л. С. Пушкину и О. С. Пушкиной от 21 июля 1822 г.).

64. Ты меня слишком огорчил – предположением, что твоя живая поэзия приказала долго жить. Если правда – жила довольно для славы, мало для отчизны (Вяземскому от 1 сентября 1822 г.).

65. Вообще мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи, – он не имеет никакого чувств, никакой живости – слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т. е. Плетневу, а не его слогу) и уверь его, что он наш Гете (Л. С. Пушкину от 4 сентября 1822 г.).

66. Дельвиг, Дельвиг! Пиши ко мне и прозой и стихами; благославляю и поздравляю тебя – добился ты наконец до точности языка – единственной вещи, которой у тебя недоставало (Л. С. Пушкину от 30 января 1823 г.).

67. Разделяю твои надежды на Языкова и давнюю любовь к непорочной музе Баратынского. Жду и не дождусь появления в свет ваших стихов; только их получу, заколю агнца, восхвалю господа – и украшу цветами свой шалаш – хоть Бируков находит это слишком сладострастным (А. А. Дельвигу от 16 ноября 1823 г.).

68. Что твоя романтическая поэма «Чуп»? Злодей! Не мешай мне в моем ремесле – пиши сатиры хоть на меня, не перебивая мне мою романтическую лавочку. Кстати, Баратынский написал поэму (не прогневайся – про Чухонку, и эта чухонка говорят чудо как мила. – А я про Цыганку; каково? Подавай нам скорее свою Чупку – ай да Парнас, ай да героини! Ай да честная компания! Воображаю, Аполлон, смотря на них, закричит: зачем ведете мне не ту? А какую ж тебе надобно, проклятый Феб? Гречанку, итальянку? Чем их хуже чухонка или цыганка т. е. оживи лучом вдохновения и славы (А. Г. Родзянке от 8 декабря 1824 г.).

69. пришлите же мне ваш «Телеграф». Напечатан ли там Хвостов? Что за прелесть его послание! Достойно лучших его времен. А то он было сделался посредственным, как Василий Львович, Инвачин-Писарев – проч. Каков Филимонов в своем Инвалидном объявлении. Милый, теперь одни глупости могут еще развлечь и рассмешить меня. Слава же Филимонову! (П. А. Вяземскому от 28 января 1823 г.).

70. Всеволожский со мною шутит. Я должен ему 1000, а не 500, переговори с ним и благодари очень за рукопись. Он славный человек, хоть и женится (Л. С. Пушкину от 14 марта 1825 г.).

71. Надеюсь, что наконец ты отдашь справедливость Катенину. Это было бы кстати, благородно, достойно тебя. Ошибаться и усовершенствовать суждения сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы (А. А. Бестужеву от 24 марта 1825 г.).

72. Во всем полагаюсь на Плетнева. Если я скажу, что проза его лучше моей, ведь он не поверит – ну по крайней мере столь же хороша. Доволен ли он? (Л. С. Пушкину от 27 марта 1825 г.).

73. А между тем будь мне благодарен – отроду ни для кого ничего не переписывал, даже для Голицыной – из сего следует что я в тебя влюблен, как кюхельбекеровский Державин в Суворова (П. А. Вяземскому, конец марта – нач. апреля 1825 г.).

74. Письмо Жуковского наконец я разобрал. Что за прелесть чертовская его небесная душа! Он святой, хотя родился романтиком, а не греком, и человеком, да еще каким! (Л. С. Пушкину, первая пол. мая 1825 г.).

75. Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа. Как быть. Прощай, поэт – когда-то свидимся? (К. Ф. Рылееву, вторая пол. мая 1825 г.).

76. О Державине: «Ей-богу, его гений думал по-татарски – а русской грамоты не знал за недосугом (А. А. Дельвигу, первые числа июня 1825 г.).

77. Но ты слишком бережешь меня в отношении к Жуковскому. Я не следствие, а точно ученик его, и только тем и беру, что не смею сунуться на дорогу его, а бреду проселочной. Никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его. В бореньях с трудностью силач необычайный (…) К тому же смешно говорить об нем, как об отцветшем, тогда как слог его еще мужает. Былое сбудется опять, а я все чаю в воскресенье мертвых (П. А. Вяземскому и Л. С. Пушкину 25 мая и около середины 1825 г.).

78. О Рылееве: «Зато «Думы» дрянь и название сие происходит от немецкого dumm, а не от польского, как казалось бы с первого взгляда (П. А. Вяземскому и Л. С. Пушкину 25 мая и около середины 1825 г.).

79. Мой милый, поэзия твой родной язык, слышно по выговору, но кто же виноват, что ты столь же редко говоришь на нем, как дамы 1807-го года на славяно-росском (П. А. Вяземскому 14 и 15 августа 1825 г.).