Александр Етоев - Территория книгоедства

Лучшие же картинки к Уэллсу (американские в расчет не беру) – сплошные клоунада и зубоскальство. Даже если описывается трагедия – общественная, «Война миров», или личная, «Человек-невидимка», – она подается так, будто это комедия-буфф или какой-нибудь народный лубок на подмостках площадного райка.

Разбавлять трагическое комическим нисколько не глумление над святынями, а нормальный художественный прием, игра на понижение пафоса, о чем вкратце упоминалось выше. Возьмем Крукшенка, иллюстратора Диккенса. Возьмем Хогарта, Физа, кого угодно.

Смех, конечно, бывает разный – есть убийственный, ядовитый, жалящий. Какого-нибудь глистоподобного Урию Хипа не изобразишь благообразным молодым человеком, сующим милостыню в нищенскую ладонь.

А есть жалеющий, сочувствующий, мягкий.

Только люди, ограниченные в своей угрюмости, готовы углядеть в чем угодно, в том числе и в картинках к книге, святотатство, надругательство и крамолу.

Впрочем, сами уэллсовские романы (лучшие, не утверждаю, что все) сплошь наполнены эксцентрикой и иронией, и художник не более чем подчеркивает эти качества уэллсовской прозы.

Вот как выглядит доктор Кейвор, изобретатель знаменитого кейворита, в описании мистера Бедфорда, его друга и делового партнера в совместном путешествии на Луну:

То был коротенький, кругленький, тонконогий человечек с резкими порывистыми движениями. Его диковинная внешность казалась еще более причудливой благодаря костюму: представьте себе крикетную круглую шапочку, пиджак, короткие штанишки и чулки вроде тех, какие носят велосипедисты. <���…> Человек махал руками, вертел головой и жужжал. Что-то электрическое было в этом жужжании. Кроме того, он часто и громко откашливался.

Художник Николай Травин, довоенный иллюстратор Уэллса, удивительно точно и достоверно передает этот комический образ, даже электрическое жужжание каким-то чудом удалось ему передать.

А взять классические картинки к «Войне миров» бельгийского рисовальщика Альвэма Корреа. В них иронией наполнено все – от змееруких марсианских захватчиков до несчастного английского обывателя, которому вместо традиционных овсянки и пятичасового чая предлагают нарезанные в колечки щупальца инопланетного спрута, фаршированные мозгами членов палаты лордов.

Трогательно видеть сегодняшними глазами отношение к Уэллсу в только что революцинизировавшей России, в первые ее, тяжелые и больные, годы. Здесь писателя воспринимали более чем просто писателя. Из России он виделся как надежда, как тот самый вечевой колокол, которым Герцен (тоже, между прочим, из Англии) будил заспавшуюся мировую общественность. Какая ни возникни проблема – от голода в Поволжье до улучшения быта петроградских ученых, – Горький сразу же отправлял воззвание/обращение/прочувствованное письмо, прося Уэллса (плюс Гауптмана плюс Синклера плюс Анатоля Франса) оказать помощь бедствующей республике.

Как поначалу (свидетельство Михаила Пришвина) в случае военной угрозы большевики рассчитывали на поддержку трудовой Индии (мол, только свистни, и сейчас же на боевых слонах выскочит индийская кавалерия и затопчет к ядрене фене всю контрреволюционную шушеру), так чуть позже, в первой половине 20-х, они надеялись залатать прорехи на шинели юной Страны Советов, пользуясь авторитетом писателя.

В этом смысле Уэллс был для нас как Пушкин, даже нужнее Пушкина.

Не омрачила этой меркантильной любви к писателю даже знаменитая «Россия во мгле», книга-отчет о поездке в 1920 году в Россию по приглашению Максима Горького. Многими воспринятая как пасквиль, книжка тем не менее была мгновенно переведена, издана, прочитана и широко обсуждалась в кругах тогдашней интеллигенции.

Особенно обиделся на книжку Корней Чуковский. И было за что. Действительно, Горький попросил его показать английскому гостю какое-нибудь учебное заведение, тот привел Уэллса в школу на Моховой улице, где учились двое детей Чуковского, понятно, школа была не из тех, в которых тайно курят на переменках и тискают по углам девчонок, это было престижное заведение, в другое, впрочем, Чуковский своих детей не отдал бы. Так вот, школьники стали наперебой перечислять писателю свои любимые книжки – «Человека-невидимку», «Войну миров» и т. д., – а затем, прошло время, и Чуковский с возмущением прочитал в «России во мгле», что якобы вся эта ребячья начитанность была лишь инсценировкой, детей заранее подготовили, чтобы не попасть впросак перед визитером.

Знай Корней Иванович, что ему так подкузьмит Уэллс, он наверняка осуществил бы предложение Виктора Шкловского – «утопить Уэллса в советском супе – и это будет Утопия».

Одни (Генри Джеймс) на писателя обижались, другие (Г. К. Честертон) журили, третьи опровергали и отвергали (Вирджиния Вулф).

Я же (и, надеюсь, не я один) просто люблю Уэллса за те наполненные жизнью страницы, которые он мне подарил.

Однажды Павел Крусанов, прочитав обо мне в какой-то заметке, удивленно меня спросил: «Да ты, оказывается, фантаст?»

«Конечно, – ответил я. – Какой русский писатель не любит писать фантастику?»

Я на самом деле слукавил. Потому что, по определению критика В. Владимирского, писатель-фантаст – это такой писатель, который ничего не пишет, кроме фантастики. Я же пишу иногда и серьезные литературоведческие этюды на серьезные и важные темы. Например, о проблемах икрометания в водоемах России в целом и в поэзии Багрицкого в частности. Или сочиняю стихи о смерти.

Что же до фантастики… Да, порою нападает такое вдохновенное состояние, когда, говоря стихами поэта-самоучки 20-х годов Н. Алексеевского:

В литературной фантастике у меня была хорошая школа. Мои фантастические учителя: 1) Г. Мартынов и 2) Б. Миловидов – оба, увы, покойники. Это два лучших фантаста в мире.

Знаете, что такое бьеньетостанция? «Бьень» – на каллистянском языке означает «передача». «Ето» означает «волна». Если объединить их вместе, получается «волно-передающая станция».

Планету Каллисто открыл для меня писатель-фантаст Мартынов. Это планета моей мечты. Имя командира каллистянского корабля-шара для меня звучит слаще музыки Моцарта и Чайковского, вместе взятых. Диегонь. Прислушайтесь к звукам этого волшебного имени. Поэт Хлебников за такое имя разбил бы доски всех в мире судеб и полжизни ходил лунатиком, пробуя каждый звук кончиком языка.

А мавзолей героев каллистянского народа – корабль на дне неземного моря с развевающимся зеленым знаменем? Это вам не конструктивистский пенал с трибунами по фасаду на Красной площади. Это романтично, как бригантина из песни на стихи Павла Когана.