Александр Етоев - Территория книгоедства

Правила же – это порядок.

Честно говоря, сомневаюсь, что подобная сакрализация правил – достояние исключительно немецкой нации.

Мои старики-родители (мать – русская, отец – вепс) живут в мире правил и установок, которые выработали самостоятельно. Например, занавески в комнате полагается раздвигать удочкой для зимней рыбалки, а ни в коем случае не руками. Газ на кухне зажигается не от спичек, а от нарезанных полосок бумаги, для чего одна из конфорок никогда не гасится, даже ночью. Каждый день протираются мокрой тряпкой книжные полки, отчего нижняя часть корешков книг превратилась в лохматую бахрому.

А насчет «пробить стену лбом, лишь бы поступить по правилам» живо вспоминается случай в вестибюле станции метро «Елизаровская». Какой-то возмущенный старик, крича и призывая к порядку, не впускал в вестибюль девушку, собравшуюся войти на станцию через дверь с надписью «Выход». Он стоял, уперев руки в прозрачную пластину стекла, а девушка с другой стороны, пытавшаяся попасть в метро, напоминала женщину-врача из фильма «Тайна двух океанов», запертую шпионом Гореловым в шлюзе подводной лодки. Заметьте, вестибюль станции был пустой, никому эта девушка не мешала. Но для того и существует порядок, чтобы в дверь с надписью «Выход» не вошел ни один входящий.

Вывод: в любом порядке должна присутствовать разумная доля хаоса. Иначе человек сходит с ума. Этому меня научила жена моего приятеля: возвращаясь домой от матери, живущей отдельно, она первым делом рвет на части бумагу и обрывки разбрасывает по комнате. Это лекарство от идеала, навязываемого ей любителями порядка.

Еще к вопросу о порядке и хаосе. Вот какое объявление списал я однажды в ЗАГСе Выборгского района Санкт-Петербурга:

Запрещается разбрасывать крупы, деньги, цветочные лепестки, разбивать фужеры, распивать спиртное при выходе из ЗАГСа.

Не понимаю, при чем тут деньги, насчет же круп, фужеров и лепестков я с подобным запретом согласен полностью.

У писателя Даниила Хармса есть коротенькое стихотворение, которое написано про меня. Вот оно:

Почему про меня? Объясняю по пунктам:

1. Кто лучше меня знает то и это? Никто, я выяснял специально, опрашивая многих людей как у нас в России, так и в странах дальнего и ближнего зарубежья.

Фыр и кыр из пистолета мне знакомы не только по компьютерным играм-стрелякам и видео– и телебоевикам. Будучи офицером запаса старой, еще Советской армии, я стрелял в тире в каком-то гулком подвале в Купчино из настоящего пистолета, не помню какой системы.

3. Про памяти столбы даже и говорить стесняюсь. Уж кому, как не мне, знакомы наперечет каждый столбик, каждая выбоина и яма на бесконечной дороге памяти.

4. Попытки спрятаться в книгу я проделывал в жизни неоднократно. И всякий раз чья-нибудь безжалостная рука вытаскивала меня или за ухо или за более важные части тела из этого обманчивого убежища.

Потому-то мне и нравится Хармс, что, когда он говорит «мы», я вижу за его «мы» себя. Наверное, я не один такой.

На одной из встреч со студентами Уильям Фолкнер на вопрос: «Кого бы вы назвали в числе пяти самых выдающихся писателей современности?» – ответил так: «1. Томас Вулф. 2. Дос Пассос. 3. Хемингуэй. 4. Кэзер. 5. Стейнбек». И, конкретизируя, Фолкнер высказался о Хемингуэе: «Он не наделен храбростью, никогда не спускался на тонкий лед и никогда не употреблял слова, которые заставили бы читателя обратиться к словарю, чтобы проверить правильность их употребления». Слова Фолкнера попали в прессу, и Хемингуэй, прочитав такой о себе отзыв, в сильной обиде попросил своего друга, бригадного генерала Лэнхема, передать Фолкнеру, как он, писатель Хемингуэй, вел себя под огнем. Лэнхем написал Фолкнеру, что Хемингуэй все время, начиная с высадки во Франции и до зимы 1944 года, в качестве военного корреспондента был в его 22-м пехотном полку, выказав при этом «исключительный героизм». Причем перечисление военных заслуг Хемингуэя заняло целых три страницы письма. Так что смелость писателя была зафиксирована документально.

На самом деле Фолкнер имел в виду храбрость не в человеческом смысле этого слова. Он имел в виду храбрость литературную, тягу к эксперименту, словесной игре и прочим вещам, которыми часто грешила и продолжает грешить любая литература мира.

Хемингуэй прост намеренно. Его знаменитые пространные диалоги, состоящие из обычных слов, с помощью которых общаются миллионы людей на свете, притягивают читателя именно своей простотой, своим приближением к жизни. Это очень важная штука – умение завоевать читателя, приблизить его к себе, показать ему, что книга эта о нем, про него, говорится его словами.

А сказать простыми словами о главном, поверьте, – непростое искусство.

28 октября 1954 года писателю была присуждена Нобелевская премия по литературе. Вот что пишет Хемингуэй своему другу генералу Дорман-ОТоуену по этому поводу:

Ты знаешь, я никогда не был мрачным субъектом, но этот шведский гонг не доставил мне ни радости, ни веселья. Деньги неплохие, пригодятся для уплаты налогов, а так это только дает всем сомнительное право бесцеремонно вмешиваться в твою личную жизнь. Вчера разделывал и упаковывал для заморозки мясо черепахи и рыбу, пойманную во время морской прогулки, в которую мы отправились, чтобы избавиться от телефонных звонков, и тут заявились представитель ныне покойного баскского правительства, а с ним португальский генеральный консул и его китайский коллега. Вода и электричество были отключены, так что я с удовольствием протянул им свою пропахшую черепашьим мясом ладонь и пожелал «бог в помощь»…

В этом весь Хемингуэй. Все, что ограничивает писательскую свободу, – от лукавого. Включая и литературные премии. Дай бог каждому писателю иметь такое же свободное мнение. Или не иметь?

Великие горные вершины открываются взгляду только в редкие, счастливые дни. В Армении, в Аштараке, маленьком городке в Араратской долине, где я работал когда-то в археологической экспедиции, городке, о котором поэт Мандельштам писал: «Какая роскошь в нищенском селеньи волосяная музыка воды…» – так вот, в нищенском городке Аштараке библейская гора Арарат проявлялась в воздухе очень редко, густая атмосфера долины была театральным занавесом, прятавшим ее от докучного взгляда зрителей и поднимавшимся только тогда, когда у человека была спокойная совесть.

Так и поэзия. Она имеет свои вершины, открывающиеся человеку вдруг, в спокойные и ясные дни. Вершины эти существуют вне человека, вечно. Когда они родились, не важно. Во времена ли Гомера или в наши смутные дни. Они в мире и выше мира. Мы знаем, что они есть, но значение их затеняется буднями. Вчера мелькнуло что-то высокое, проблеск некоего горнего света, сегодня жизнь обложили тучи, и светлая секунда ушла, словно ее и не было. Но это обман, питаемый суетой повседневности. Если ты однажды увидел и понял высокое существо поэзии, то уже обречен навеки возвращаться в ее владения.