Коллектив авторов - Современная зарубежная проза

Здесь же приводится легенда о «тринадцати кухонных языках», согласно которой, чтобы «понять мысль, узнать ее истинное значение, ее надо перевести на тринадцать разных языков. И тогда в междузначии рождается истина».

Таким образом, герой, заблудившийся в неподлинности, ищет себя в других жизнях. Это в данном случае функция модели семантики возможных миров. Но есть и другое измерение в подобном построении: роман показывает собственную жизнь литературного произведения, механизм «запуска» литературного, вымышленного персонажа, который, раз появившись в воображении и в книге, начинает развиваться автономно от автора, подчиняясь лишь заданной внутренней логике. Это роман еще и о писательстве, о литературе. «Двойник скрытно, но неумолимо захватывает позиции, подчиняясь теперь какой-то своей необходимости, внутренней логике. Я запустил процесс, и он вышел из-под контроля» [5, 396]. То есть писатель создает книгу себя самого. «А что если он решил поквитаться за годы небытия за годы небытия и полностью овладеть моим духом и разумом, прогнать прочь полуживого цензора, который все намеревается диктовать ему нормы поведения и морали?»

Постепенно эта изначально заявленная как «чужая» — шкура становится своей : «Одежда Фредерика стала мне велика, и чем больше людей хлопает меня по спине, <���…> тем острее ощущение, будто я здесь ненадолго, проездом, и в чужой шкуре» [5, 436]. Карин, воспринимаемая вначале как умершая Доминик, вернувшаяся в образе другой женщины, постепенно завоевывает статус абсолютной самоценности. Но… в рамках жизни созданного героем героя. Последний по сюжету погибает, но продолжает иметь голос, во втором лице, в беседе с «Ты» сообщающий Карин/Доминик о предстоящих событиях. Статус повествовательной инстанции оказывается реверсивным, граница между двойниками — условной. Перед читателем книга о том, как создается книга, как герой выходит из-под контроля, как он создается и знает все о себе (потому что наделен все-таки всезнающим авторским сознанием). Книга вообще здесь один из главных героев. Книга организует вокруг себя пространство беседы и любви Глена и Карин; книга воскрешает к жизни никогда не существовавшего писателя; любовью к книге был в детстве покорен Фредерик Ланберг (старый учитель литературы давал будущему критику частные уроки в своей огромной личной библиотеке; там он «учил любить классиков, дотрагиваясь пальцем до корешков их книг <���…>. Он закрывал глаза, садился на табурет и читал отрывки из книг наизусть»).

Литература в целом и есть те возможные миры, в которых обретается «своя» шкура.

1. Возможные миры и виртуальные реальности. Исследования по философии современного понимания мира. Вып. I / сост. В. Я. Друк, В. П. Руднев. М., 1995.

2. Всемирная энциклопедия: Философия XX век / гл. научн. ред. и сост. А. А. Грицанов. М., 2002.

3. Данн Д. У. Эксперимент со временем. М., 2000.

4. Ковеларт Ван Д. Прощальная ночь в XV веке / пер. с франц. И. Волевич. М., 2010.

5. Ковеларт Ван Д. Чужая шкура / пер. с франц. И. Волевич. М., 2010.

Меир Шалев (Meir Shalev) (р. 1948) — известный израильский писатель и журналист, лауреат итальянской премии «Джульетта» за лучший роман о любви (2002), автор многих художественных и публицистических произведений («Русский роман», 1985; «Как несколько дней», 1994; «В доме своем в пустыне», 2004; «Эсав», 2002; «Дело было так», 2009; сборник литературоведческих статей «Главным образом о любви», 1995; детские книги). Многие из них переведены на русский язык. «Впервые в Библии» (“In the Beginning”) написана в 2008 г.

В Предисловии автор напоминает, что первая книга Библии на иврите называется «Бэрейшит», т. е. «Вначале». Библия описывает историю человечества с самого начала, когда многое было впервые, и это впервыестановится предметом пристального внимания М. Шалева: первая смерть, первый сон, первая любовь, первый смех, первая ненависть, рождение первого ребенка и т. д.

Жанр данного сочинения трудно определить однозначно: это — не совсем богословский текст, это — не полностью эссе, это — не вполне философское размышление, хотя черты всех их присутствуют в произведении М. Шалева. На наш взгляд, «Впервые в Библии» можно назвать своеобразным романом по мотивам Священного Писания, так как, рассказывая библейские истории, автор привносит много своего, делает акцент прежде всего на сюжете, охотно и творчески развивает линии второстепенных, незаметных персонажей, любит реалистические детали, дает исторический фон, особое внимание уделяет теме человеческих отношений, особенно любви, ревности и ненависти, проводит психологический (на современном уровне) анализ действий и поступков ветхозаветных персонажей. Все это — черты жанра романа. В то же время (а может быть, и благодаря этому) известные истории в изложении Шалева подчас выглядят несколько неожиданно и современно, а оценка библейских персонажей часто не совпадает с традицией и выглядит весьма критично.

Это особенно заметно в главах, посвященных царю Давиду («Сто краеобрезаний филистимских», «Как отличился сегодня царь Израилев…», «Купающаяся женщина», «Пошли ко мне Урию», «Там, где будет самое сильное сражение», «И лежала бы у чресел твоих», «Но царь не познал ее», «А господин наш Давид не знает о том»). В традиционном толковании царь Давид — замечательная личность. Именно «из рода Давидова» произошли и Богородица Мария, и Иисус Христос. Давид — мудр, добр, талантлив, он — поэт, музыкант, автор большинства псалмов (они отгоняли злых духов от царя Саула); и даже его большой грех — прелюбодеяние и убийство военачальника Урии — стал примером не столько преступления, сколько покаяния: знаменитый пятидесятый псалом «Помилуй мя, Боже» — один из самых важных для христиан и самых известных (он входит в утреннее молитвенное правило).

Святитель Иоанн Златоуст в «Беседах на Книгу Бытия», рассказывая о Давиде, делает акцент на эпизоде в пещере, где Давид встречает спящего Саула, преследующего его, но отказывается от мести, и Иоанн Златоуст восхваляет кротость и мудрость юного Давида, не посмевшего поднять руку на помазанника Божия. У М. Шалева нет даже упоминания об этой встрече, зато в поле зрения попадает Давид-грешник.

Священное Писание (не только в этом случае) говорит о том, что даже самая светлая личность может совершить неблаговидные поступки, но у Шалева принципиально иное: в лице Давида мы видим у него человека, не способного ни на любовь, ни на дружбу, «его же любили все». Здесь кроется все же психологическая неубедительность: вряд ли человек, сам не любящий никого, равнодушный к ближним, будет вызывать у них симпатии. «Любовь Давида и Ионатана, — пишет Шалев, — вошла в историю как символ любви и дружбы между двумя мужчинами. Но лишь немногие обращают внимание на то, что даже эта любовь была односторонней. То была любовь Ионатана к Давиду, но не Давида к Ионатану» [4, 165]. Ионатан же, сын Саула, даже отказался от трона из любви к другу.