Аркадий Абрикосов - Из жизни патологоанатома

В нашем организме есть четыре вида тканей (так называется совокупность клеток, имеющих схожее строение и выполняющих одни и те же функции): мышечная, нервная, эпителиальная (покровная) и соединительная. Соединительная ткань называется так, потому что она сама не выполняет никаких функций, а только соединяет другие клетки, образует каркасы и защитные покровы для органов. То, что в быту называют «пленкой на мясе», – это соединительная ткань. Кости, жир и кровь также относятся к соединительной ткани. Да, и кровь тоже. Кровь – это жидкая соединительная ткань, которая образует среду для различных находящихся в ней клеток.

Согласно теории Богомольца, ведущую роль в старении организма играла соединительная ткань, поэтому для продления жизни следовало соединительную ткань… разрушить. Вместо разрушенной старой будет образована новая, молодая – вот вам и продление жизни!

Даже если у вас нет медицинского или биологического образования, вам вряд ли покажется логичной такая теория, верно? А в СССР она была общепризнанной. Для разрушения соединительной ткани использовалась специальная антиретикулярная цитотоксическая сыворотка («антиретикулярная» означает «направленная против соединительной ткани», а «цитотоксическая» – токсичная для клеток). Ее производили в больших масштабах и считалось, что она укрепляет организм, способствует излечению хронических заболеваний и заживлению ран, а также продлевает жизнь. Замечу кстати, что сам Богомолец, регулярно проводивший себе курсы сывороточной терапии, умер в 65-летнем возрасте.

Этот пример я привел для того, чтобы создать у читателей представление о былом «шапкозакидательском» оптимизме. Если хотите еще, то вспомните «Собачье сердце» Михаила Булгакова. Сказка – ложь, да в ней намек. Якобы омолаживающие пересадки человеку половых желез обезьяны действительно производились в первой половине XX века. И те, кто этим занимался, были искренне убеждены в том, что подобные операции действительно омолаживают. Кстати, ученики академика Богомольца, испытывавшие его сыворотку в госпиталях во время Великой Отечественной войны, тоже наблюдали положительный эффект. Иначе и быть не могло, ведь они верили в чудодейственное действие этой сыворотки. Только в наше время стало ясно, что качественное клиническое исследование должно быть двойным слепым. Пациент не должен знать, что именно он получает – исследуемый препарат или же неактивный заменитель, и врач, который работает с пациентом, не должен этого знать. Тогда исследование будет объективным, потому что ни участники, ни исследователи не смогут выдавать желаемое за действительное.

Сейчас жизнь пытаются продлить иначе – здоровым образом жизни и ранней диагностикой болезней. Но средняя продолжительность жизни пока еще не дошла до 100 лет. Да что там до 100! Порог в 85 лет пока еще не преодолен, хотя некоторые страны подошли к нему очень близко.

Спросите меня, чего я как врач хочу больше всего, и я вам отвечу: «Чтобы люди жили долго и умирали только от старости». Увы, это пока что неосуществимая мечта.

Смерть всегда угнетает. Вот сколько бы ты ни работал, она все равно будет угнетать. И впрямую, и на бессознательном уровне. Когда вскрываешь тело человека, умершего от тяжелой болезни, то сочувствуешь ему, жалеешь его и его близких, и волей-неволей неосознанно «примеряешь» его ситуацию на себя. Мысль «со мной или с кем-то из моих близких тоже может произойти нечто подобное» всегда вибрирует где-то там, на заднем плане. Во время предварительного изучения истории болезни мы «реконструируем» заключительный период жизни пациента, то есть фактически знакомимся с ним. Не знаю, как у других, а у меня это знакомство носит глубоко личностный характер. Возможно виной всему мое хорошее воображение. Я представляю не лечебно-диагностический процесс, а самого человека. Вот тогда-то он почувствовал первые симптомы заболевания, которое в итоге его убило. Обратился к врачу, надеялся, что лечение быстро поможет… И так далее. Когда я иду в секционный зал, то я иду не к «абстрактному» мертвому телу, которое я должен исследовать, а иду к знакомому мне человеку для того, чтобы внести окончательную ясность в вопрос о причине его смерти. И отношусь я к каждому из моих пациентов именно как к пациентам, как к людям, почему и называю их «пациентами», а не «покойниками» или «телами». Иногда даже мысленно разговариваю с ними во время вскрытия. Не спешите, пожалуйста, навешивать на меня психиатрические ярлыки (у нас же сейчас каждый второй – диванный психоаналитик). Просто у меня такой личный способ мышления. Когда я захожу в тупик, когда не могу определиться с причиной смерти, я обращаюсь к пациенту. «Так, Иван Иванович, что вы скажете про ваше сердце?.. Не оно ли вас подвело?.. Нет, не оно. Причину надо искать где-то в другом месте…». Если вам смешно, то смейтесь на здоровье, а мне это помогает сосредоточиться.

Хороший патологоанатом (а мне хочется верить, что я такой) отличается от плохого тем, что думает во время вскрытия о том, что ведет осмысленный поиск, а не просто производит тотальную ревизию внутренних органов. В секционный зал нужно приходить с определенной концепцией, с каким-то планом поиска. Нужно представлять, что ты хочешь найти, иначе есть риск того, что ты это пропустишь. Причины смерти бывают разными. Конечно же, прободную язву – сквозной дефект в стенке желудка или двенадцатиперстной кишки, через который содержимое пищеварительного тракта изливается в брюшную полость, пропустить невозможно. Но далеко не всегда поиск бывает настолько легким.

Меня несколько раз спрашивали о том, разрешается ли патологоанатомам вскрывать тела своих родственников или знакомых. В первый раз такой вопрос очень сильно меня удивил. Обычно люди, желающие узнать побольше о нашей работе, спрашивают о чем-то другом, начиная с того, обедаем ли мы прямо в секционных залах, и заканчивая стоимостью одного вскрытия. Представьте – очень часто интересуются, сколько я получаю за вскрытие. Люди думают, что у нас сдельная работа. В какой-то мере это так, потому что для получения зарплаты нужно выработать определенную нагрузку, но прямой сдельщины у нас нет. Я уже писал об этом.

Что же касается близких и просто знакомых людей, то согласно давней традиции, которая стала правилом, «своих» мы не вскрываем. Даже если в районе или городе нет другого патологоанатома, то для вскрытия тела родственника откуда-нибудь командируют коллегу. Комментировать это, мне кажется, незачем. Исследование тела близкого человека – это огромная психическая травма. Не могу представить, чтобы я оказался бы способным на такое. К слову замечу, что хирурги стараются не оперировать своих родственников не столько из-за нежелания испытывать чувство вины в том случае, если что-то пойдет не так, сколько из-за травмирующего действия самого факта оперативного вмешательства в тело близкого человека. А любой дискомфорт повышает вероятность ошибок.