Хайдер Варрайч - Современная смерть. Как медицина изменила уход из жизни

Бичер также несет основную ответственность за популяризацию термина «смерть мозга». Это произошло вопреки предупреждениям члена гарвардского комитета и нобелевского лауреата Джозефа Мюррея об опасности использования этого словосочетания [221] Giacomini M. A change of heart and a change of mind? Technology and the redefinition of death in 1968. Soc Sci Med . 1997; 44 (10): 1465-82. . Хотя авторы отчета явно подразумевали, что пациенты с мертвым мозгом на самом деле мертвы , многие неспециалисты по-прежнему испытывают в этой связи замешательство. Комитет стремился дать смерти определение, в котором бы нашли отражение современные технические возможности, однако поскольку смерть мозга не была названа просто смертью, для многих она стала новым, менее серьезным типом смерти.

На фоне развития дела Джахи Макмат наша команда пыталась понять, жив или мертв наш собственный пациент. Это был деликатный и скрупулезный процесс, и я немного волновался, не повлияет ли на его исход вновь обострившееся внимание прессы к проблеме смерти мозга. Мы выждали несколько дней, пока уровень героина в его крови не стал ниже порога обнаружения, поскольку наркотик мог смешать нам все карты. Даже во время нашего ожидания первые признаки (а точнее, их отсутствие) заставляли предположить худшее. У пациента отсутствовали все рефлексы, а его кровяное давление могло одномоментно повыситься до значения в 200 миллиметров ртутного столба, а затем резко упасть до едва уловимого. Иногда у него был жар, а иногда нам приходилось согревать его холодеющее тело специальным электрическим одеялом.

Осознавая близость конца, отец пациента однажды отозвал меня для разговора в семейную комнату. Это было небольшое, выкрашенное в оранжевый цвет помещение без окон, с несколькими стульями и стопкой бульварных журналов для отвлечения от душевной боли. Он сел рядом с девушкой своего сына, на которой были черная футболка и джинсы. Я ни разу не видел его без армейской бейсболки. Он был ветераном, который повидал на своем веку достаточно смертей, но никогда не был свидетелем чего-то подобного.

«Он выживет?» — спросил он у меня. Я прокручивал в голове те слова, которые собирался ему сказать. Я хотел дать уклончивый ответ и выиграть время, чтобы мы могли выполнить все положенные шаги, однако в итоге не сделал ни того, ни другого. Я ответил ему, что, хотя пока мы не можем быть в этом абсолютно уверенными, у его сына почти нет шансов восстановить работу мозга.

Он склонил голову и снял головной убор. Девушка его сына заплакала. Он посмотрел на нее, а затем перевел взгляд на меня. Его серые глаза были красными от слез. Это был гордый человек, которого раздавила бессмысленная трагедия. Он прочистил горло, надеясь, что его голос не дрогнет, и начал: «Он страдал всю свою жизнь…»

Его слова повисли в воздухе подобно зловещей туче. В медицинской школе будущие врачи проводят бесчисленное количество часов, учась разговаривать. Их обучают собирать историю болезни, выведывать конфиденциальную информацию, обобщать и представлять данные, но в основном их учат преподносить плохие новости. После многих лет семинаров и занятий по навыкам общения умение говорить было, возможно, единственным, что я накрепко усвоил. Врачи обладают огромным багажом специальных знаний, которыми они обожают хвастаться перед обычными людьми. Взгляните на группу врачей: тот, кто больше всех говорит, обычно и самый главный, а студенты-медики, как правило, слишком робеют, чтобы вымолвить хоть слово. Возможно, врачи много — и даже слишком много — говорят, особенно на встречах, подобных этой, именно для того, чтобы заполнить тишину. Для врача, который любит держать ситуацию под контролем, молчание означает пугающую неопределенность и хаос. Боялся их и я.

Казалось, воздух в тот момент сгустился, а стены грозили рухнуть нам на головы. Мой инстинкт подсказывал, что мне нужно утешить, отвлечь, рассказать что-то нейтральное, сказать хоть что-то, что угодно , но я продолжал ждать. Запищал мой пейджер. Его пронзительный сигнал прервал на мгновение мои размышления, выведя меня из равновесия. Иногда, если я застреваю на совещании или попадаю в ситуацию, которая мне не особенно нравится, я отправляю себе сообщение на пейджер с собственного смартфона. Когда после задержки в десять с небольшим секунд пейджер подает голос, я делаю серьезное лицо, молча убираю его в чехол и выхожу с наигранно целеустремленным видом. Иногда такими спасительными сообщениями обмениваются ординаторы, вызволяя своих заскучавших друзей. Может, это и сейчас было моим пропуском на свободу?

Я рассматривал эту возможность лишь то короткое время, которое понадобилось, чтобы отбросить такие мысли. Мне было любопытно, что говорилось в сообщении, но я поборол и это желание. Я оставил свой пейджер в чехле. Вероятно, единственный раз за весь тот день я позволил тяжелой тишине проникнуть в свое сознание. Слова сменились звуком глубокого дыхания. Вместо того чтобы слушать, я теперь пристально смотрел.

Совладать с тишиной было для меня так важно потому, что мне часто приходится разговаривать с людьми, которые растеряны, ошеломлены и одиноки. Пациенты и члены их семей иногда, кажется, ищут субтитры внизу экрана, пока я занудно твержу им то, что звучит для них как иностранный язык. Разговоры в конце жизни имеют тенденцию выглядеть как переговоры, а не как беседа. Тишина же позволяет утихнуть эмоциям и найти равновесие между тем, чего хочет сердце и тем, что знает ум. По-моему, отец думал о своем сыне, перебирая за это короткое мгновение все сохранившиеся у него воспоминания о единственном ребенке. Когда он вновь заговорил, он уже полностью владел голосом и, казалось, окончательно понял, что действительно хочет донести до меня в связи с состоянием сына: «Я хочу, чтобы он больше не страдал».

Гарвардские критерии были опубликованы в тот момент, когда роль смерти в общественной жизни и массовой культуре резко возросла. Движимая технологиями, приправленная политикой и запятнанная страхом, с 1960-х годов смерть стала настоящей одержимостью, способствуя продажам газет, книг, фильмов и музыкальных записей. Именно в 1960-е смерть была «открыта заново» и привлекла к себе ученых всех специальностей, включая социологию, историю, антропологию, юриспруденцию, этику и, конечно, медицину [222] Vovelle M. Rediscovery of death since 1960. Ann Am Acad Pol Soc Sci . 1980; 447: 89–99. . Однако пока смерть становилась все более важной темой общественного и академического дискурса, все меньше людей наблюдали ее в реальности, так как уход из жизни все чаще переносился в стены больниц.

После публикации гарвардских критериев возникло понимание важности определения смерти. Ранее, когда решения об объявлении лица умершим выносились на рассмотрение суда, судьи чаще всего полагались на «Юридический словарь Блэка» (Black’s Law Dictionary). Он мало чем им помогал, бездарно определяя смерть как «конец жизни; прекращение существования», хотя и добавлял после этого более конкретную формулировку: «полное прекращение кровообращения и остановка жизненно важных функций, таких как дыхание, биение пульса и т. д.» [223] Black’s Law Dictionary . 488. (4th ed. 1968). . До появления гарвардских критериев суды автоматически «принимали во внимание» это определение, ошибочно полагая, что в медицинском сообществе по этому вопросу достигнут полный консенсус.