Лиза Сандерс - У каждого пациента своя история

Исследователи называют этот феномен «слепотой невнимания», потому что мы обычно не замечаем предмет просто потому, что заняты другой задачей. Наше удивление в подобных случаях происходит от фундаментального непонимания того, как работает человеческий мозг. Мы считаем, что наши глаза – это что-то вроде кинокамер, которые фиксируют все, на что мы их наводим. Мы можем не обращать внимания на отдельные элементы, но, по нашему убеждению, заметим, если произойдет нечто важное, а также если возникнет необходимость, сможем отмотать пленку назад и заново проиграть ее в своем ментальном кинотеатре. То, что мы не заметили сразу, мы сможем заметить, припоминая происшедшее.

Но на самом деле это совсем не так. Когда меня спросили про гориллу, я не могла ее вспомнить. Я копалась у себя в памяти, но не помнила ее – потому что не видела. Мое внимание было сосредоточено на другом.

Есть некоторые качества, делающие объект более заметным. Чан сказал, что если бы в кадре появилась обнаженная женщина, а не горилла, шанс, что я замечу ее, был бы куда выше. Если бы горилла истекала кровью или вела себя больше похоже на гориллу, я тоже заметила бы ее с большей вероятностью. Все дело в том, что есть образы, которые наш мозг распознает как важные.

Как же в действительности все происходит? Информация через глаза попадает на сетчатку. Функциональная МРТ – показывающая, какие области мозга работают при выполнении определенных задач, – демонстрирует, что неврологические сигналы доставляют информацию к нужным областям мозга: то есть вы определенно видите все. Но прежде чем образы достигнут вашего сознания, другая часть мозга решает, достойны они внимания или нет. А это суждение зависит от того, на что вы смотрите.

Как выясняется, большую часть времени мы видим то, что хотим видеть – точнее, то, что ожидаем увидеть. Наша способность видеть предметы или события, которых мы не ожидаем, непохожие на те, которые мы ищем, крайне ограниченна.

Возвращаясь к эксперименту с игроками и гориллой: моя задача заключалась в том, чтобы следить за белой командой и подсчитывать пасы. Большинство зрителей, получавших эту задачу, гориллу не замечали. В этом же эксперименте те, кто следил за игроками в черном, видели гориллу. Потому что она тоже была черная – то есть выглядела более похоже на то, что им приходилось отслеживать, поэтому ее образ проникал в сознание зрителя, и тот замечал гориллу.

Что происходит с визуальной информацией, которая попадает в мозг, но не проникает в зону нашего внимания? Она хранится в нем, дожидаясь второго шанса, как смешная деталь, что обнаруживается при повторном просмотре эпизода Симпсонов ? Большинство исследований показывают, что это не так. Если образ сразу не привлек нашего внимания, он исчезает навсегда.

Базируясь на данной информации, Чан и другие исследователи в этой сфере считают, что ожидания зрителя определяют то, что он увидит, а неожиданное будет упущено. Мы становимся более наблюдательными, когда у нас более широкие ожидания. Если вам дают конкретное задание – следить за мячом в руках у белой команды, – вы заранее знаете, что увидите на экране, и потому не замечаете гориллу в кадре: она не входит в набор ваших ожиданий.

Что же насчет ситуаций, когда вы смотрите, но задание у вас более сложное – например, в повседневной жизни или в больнице, при лечении пациентов? Если теории верны то, что вы увидите или не увидите, определяется вашим опытом, который формирует ожидания. Возможно, Ослер был не прав, когда говорил, что мы упускаем больше диагнозов, потому что не видим, а не потому, что не знаем. Возможно, отсутствие знаний приводит к ограниченности видения.

Именно это произошло в случае с Майклом Ковальски.

Майкл Ковальски был не из тех, кого легко напугать. Он мог на пальцах одной руки сосчитать, сколько раз плакал в своей взрослой жизни. Но когда доктор Кит Стоппард вошел в палату, то услышал судорожные, приглушенные всхлипы, а когда его глаза привыкли к полутьме, смог разглядеть крупного мужчину, свернувшегося калачиком на кровати. Каким бы это ни казалось невероятным, Майкл Ковальски, пятидесяти двух лет, чемпион колледжа по боксу, бывший военный, отец десантника и вообще крутой парень, рыдал как дитя.

Его жена Морин, рыжеволосая валькирия, стояла у постели мужа. Ее лицо, усыпанное веснушками, выглядело утомленным; ласковым движением она прикладывала ко лбу мужа холодное влажное полотенце. Его короткие с проседью волосы и густые усы прилипли к коже, круглое лицо раскраснелось и блестело от пота и слез.

– Док, мне страшно, – хриплым шепотом пробормотал он. – Вы можете сказать, наконец, что со мной такое?

Женщина крепко сжала руку мужа жестом молчаливого утешения.

Стоппард, ординатор третьего года, не знал, что ответить. Он сильно тревожился. Ковальски находился в больнице уже третий день, а Стоппард ни на шаг не приблизился к разгадке причины его недомогания.

При поступлении все выглядело достаточно просто: мужчина средних лет, любит проводить время на свежем воздухе, направлен в больницу лечащим врачом с подозрением на болезнь Лайма и спровоцированный ею менингит. Стоппард поговорил с врачом, направившим пациента, и тоже пришел к выводу, что случай простой: надо лишь взять пункцию спинномозговой жидкости, чтобы подтвердить диагноз, и начать внутривенно вводить антибиотики, тогда пациенту быстро станет лучше. Но все пошло не так, как он ожидал, и сейчас Стоппард просто не знал, что думать и на что надеяться.

Примерно в полночь Стоппард принял Ковальски в отделении скорой помощи. Пациент сказал, что почувствовал себя нездоровым примерно неделю назад. Сначала он решил, что это грипп. Он ощущал постоянную усталость, все тело ломило. «Я как старик – едва таскаю ноги», – пожаловался он врачу своим глубоким басом. Но через два-три дня у него началась странная рецидивирующая лихорадка.

– По этим приступам можно часы сверять, – говорил Ковальски. – Примерно в четыре пополудни мне вдруг становится ужасно холодно. Трясет как припадочного. Я залезаю под одеяла, но никак не могу согреться. А потом внезапно начинается жар. Я весь потею. Просто безумие какое-то!

Температура каждый вечер поднимается до 39–40°, добавила его жена, медсестра. К четырем утра он просыпается весь в поту, и ему приходится менять пижаму. На рассвете лихорадка проходит – а после обеда все начинается заново.

Помимо лихорадки, сообщил пациент, у него болит шея, болит голова, и кашель такой, что прямо разрывает грудь. Ломит все суставы, тяжело шевелиться, даже вставать с кровати. С этими жалобами он обратился к своему врачу, Деннису Хабнеру. Выслушав пациента и проведя осмотр, Хабнер подумал сначала, что это просто вирус, но все-таки решил сделать анализ крови на болезнь Лайма. Он знал, что Ковальски в зоне риска – обожает проводить время на природе и все выходные охотится или рыбачит в окрестностях Олд-Лайм, в штате Коннектикут, где эта инфекция широко распространена.