Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Меня стали расспрашивать о «русских нигилистах», но были разочарованы моим ответом, что времена тургеневских нигилистов типа Базарова в России давно прошли, что наша интеллигенция разделяется по политическим направлениям, так же, как и в других передовых странах. Я процитировал слова Некрасова: «Нигилист — это глупое слово. Но когда ты под ним разумел человека прямого, кто не любит живиться чужим, кто работает, истины ищет, не без пользы старается жить…» и пр. Элементы нигилизма теперь легче найти в Англии в поведении суфражисток, а не в России, где философский материализм и социально-политическое направление не представляются в таких экстравагантных формах, как великосветский суфражизм в Англии.

Затем разговор перешёл на всех заинтересовавшую тему о русском земстве, о его достижениях в организации народной школы, народной медицины и особенно об агрономических и экономических земских начинаниях.

Этот интерес послужил поводом для меня рассказать об объёме и формах работы русского земства в том виде, как я изложил это в вышедшем одновременно на русском и английском языках «Русском номере Times» 1912 г.

Только вернувшись в Петербург, я получил разгадку, почему столько любезности проявил ко мне Фарар. Даниил Кириллович Заболотный со свойственным ему юмором объяснил мне, что Фарар этим «отомстил» ему, Заболотному. В конце лета 1908 г. Фарар был в Петербурге и заболел холерой. С Заболотным он был знаком ещё по совместному изучению чумы и холеры в Индии. Узнав о болезни Фарара, Даниил Кириллович навестил его в «Европейской» гостинице, принял все меры к осуществлению изоляции и лечения. Одним словом, Фарар считал Даниила Кирилловича своим спасителем. А так как я передал ему письмо от Заболотного, то он из благодарности к нему проявил внимание ко мне и заставил меня попасть в довольно томительное для меня положение на обеде в его клубе.

В Лондоне мы побывали в одной из наиболее густонаселенных беднотою частей города — в Шордиче, где ознакомились с работой мусоросжигательной печи. Без всяких промежутков и без каких бы то ни было «защитных зон» среди плотно застроенных кварталов построена эта Горсфолевская печь. Сжигается мусор из экономических соображений при недостаточно высокой температуре. Выгружается ещё не совсем сгоревший, сильно дымящий, не окончательно обратившийся в шлак, а лишь обуглившийся мусор. Рабочие остаются всё время в дыму. Дым стелется по двору, но эта сторона дела никого не беспокоила. Предприниматель доволен тем, что получающаяся при сжигании избыточная тепловая энергия идёт на нагревание воды, а идущие на снабжение соседней бани горячая вода и пар подымают доходы предприятия. Особых забот об охране от дыма рабочих и окружающего населения мы так и не видели.

С большим интересом один из воскресных дней мы провели в Лондонском ботаническом саду (Кюгардене) с его великолепными аллеями и с полной свободой ходить не обязательно по дорожкам, а и по газонам, и по зарослям. Мы отдали также дань осмотру нашумевшего в то время «города-сада» Лечворта, а в окрестностях Лондона — рабочего посёлка, построенного по типу «города-сада» — с узкими жилыми улицами, очень красиво обсаженными персиковыми деревьями.

Большое впечатление осталось от посещения Вестминстерского аббатства с его в самом соборе находящимися надгробными плитами и памятниками. Врезалась в память надпись на могильной плите И. Ньютона, полная гордости за мощь человеческого ума: «Sibi congratulentur mortales tale tantumque exsistisse humani generis decus» («Пусть смертные возрадуются, что на свете существовало такое великолепное украшение рода человеческого»), и выражающая безутешную скорбь о гении скульптурная группа над гробовой доской Шекспира.

После Лондона мы несколько дней провели в Париже, где, разумеется, прежде всего, посетили Пастеровский институт. Работавший в нём Илья Ильич Мечников показал нам не только лаборатории, но и зал с гробницей Л. Пастера. В довольно долгой беседе с нами Илья Ильич выражал сомнение, можно ли в отсталых в культурном и техническом отношении русских городах применить те достижения, которые мы видели в Берлине, Лондоне и Париже. С большою нетерпимостью и некоторым раздражением человека, не привыкшего слышать возражения, он отнёсся к моим замечаниям, что ни в Лондоне, ни тем более в Париже мы решительно ничего не видели и не могли видеть, что по уровню техники и санитарно-техническому совершенству стояло бы много выше того, что есть у нас. Поля орошения Московской или Одесской канализаций не хуже, а по существу лучше устроены и правильнее эксплуатируются, чем сдаваемые в аренду орошаемые участки парижских полей; больница Клода Бернара [172] Бернар Клод (1813–1878) — французский физиолог и патолог, профессор Коллеж де Франс. Один из основоположников экспериментальной медицины и эндокринологии, иностранный член Петербургской АН. Автор ряда блестящих открытий и 180 научных работ. в Париже по организации и постановке обслуживания инфекционных больных не выше, а ниже Боткинской больницы в Петербурге. Небольшие земские больницы на практике доказывают, что они могут осуществлять и осуществляют все лучшие мировые достижения санитарной техники и больничной гигиены; безукоризненно оборудованные операционные, хорошо устроенное водоснабжение и канализация и образцово работающие поля орошения или иные очистные сооружения у нас устраиваются в десятках земских больниц, и нам полезно учитывать новые приёмы и установки зарубежной техники для возможного применения у нас. На русскую действительность Мечников смотрел глазами высокомерного западноевропейского учёного, и это сквозило во всей его беседе.

При осмотре крупнейшей Парижской больницы имени Клода Бернара нельзя было подавить чувство изумления, — как можно было выбрать такое неудачное местоположение для лечебного учреждения — между двумя железнодорожными линиями, в местности, лишённой каких бы то ни было древесных насаждений. По сравнению с Тотнемской больницей Лондона крупнейшая и пользующаяся наибольшей известностью Парижская больница производила впечатление учреждения, содержащегося неопрятно. В Лондоне, как и у нас, главным ответственным лицом, направляющим всю жизнь больницы, был врач. При всей простоте, с которой держал себя при обходе больницы профессор Томсон, чувствовалось, как непререкаем его авторитет в глазах как низшего, так и самого высокого персонала. В Парижской больнице правили и направляли её деятельность не главный врач и не врачи вообще, а администрация в лице директора (не врача) и его помощников. А французская администрация, как мы имели случай убедиться в других случаях, проникнута бюрократическими нравами и приёмами приказного ведения дела.