Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Всю ночь доносились раздирающие душу вопли и крики, и я без объяснений понимал их причину и смысл. Но подсознательно у меня откуда-то непроизвольно явилась надежда, что я буду избавлен от этих мук. Я, ведь, ни с кем никаких знакомств не поддерживал, все силы со всею искренностью отдавал советскому строительству; неизбежно, непременно выяснится вся нелепость, необоснованность каких бы то ни было подозрений в отношении меня, и меня отсюда выпустят.

Несколько дней на допрос меня не звали. Я успел освоиться с совершенно кошмарной обстановкой. В набитой людьми до невероятного переполнения камере было более 140 человек. Был один водопроводный кран с раковиной для умывания. И рядом, тут же, открыто, находился один на всю камеру гончарный приёмник, заменявший сиденье, для испражнения. Была постоянная длинная очередь, чтобы сесть на это сиденье. Для меня было настоящим истязанием публично сесть и выслушивать нетерпеливые упрёки и требования прервать испражнение, чтобы дать возможность воспользоваться тем же устройством накопившейся очереди тех, кому нужно только помочиться.

В течение всего дня в камере то и дело происходили перебранки между отдельными обитателями, вызванные теснотою и неизбежными в этих условиях столкновениями. Бранные слова самого грязного и отвратительного характера постоянно висели в воздухе. Большинство заключённых курили и за неимением табаку часто дымили, набивая подымаемые с пола окурки всяким мусором. Воздух был совершенно невыносим, но окна были наглухо закрыты. Приходилось ложиться на грязный, заплёванный пол, чтобы вдохнуть более свежую струю воздуха, прорывавшуюся из коридора через щель под дверью. Несколько первых дней у меня совсем не было ощущения голода и позыва на еду. От постоянного потения хотелось пить, и я испытывал безграничную признательность Александру Александровичу, делившемуся со мною несколькими имевшимися у него кусками сахара, когда в камеру приносили кипяток.

На скамье у стены, поближе к тёмному углу, сидел сосредоточенно глядевший вниз с опущенной головой один из товарищей, которого старательно заслоняли спереди, чтобы его не видно было наблюдавшему через глазок в двери тюремщику. Человек с опущенной головой постоянно был занят шитьём. Иголка была предметом строго запрещённым, при систематических обысках в камере за обнаружение у кого-либо иголки следовало наказание в виде целого ряда лишений, а иголка конфисковывалась. Но длительным трудом из какого-либо куска проволоки сооружалась новая иголка, нитки выдёргивались из полотенца, и Филимонов умело начинал опять оказывать неоценимые услуги товарищам своим мастерством. Я познакомился с Филимоновым и изложил ему моё горе: из-за срезанных пуговиц на штанах я вынужден был непрерывно сидеть, так как при вставании и ходьбе штаны сваливаются. Он сделал из оторванных от моего одеяла кусочков материала мягкие пуговицы и пришил их так, что можно было наладить поддерживание штанов, как на помочах, и ходить не боясь, что они свалятся. В этой жизни, полной лишений и сведённой до самого низкого уровня, это было огромным благодеянием. Филимонов был мастером на «Красном путиловце». Он был старым партийцем и считал, что он, как и многие другие, совершенно без всякой вины посажен и сидит уже много месяцев, но что партия, в конце концов, доберётся до тех вредителей, которые орудуют в БД, — поэтому надо проявлять выдержку и не поддаваться угрозам и мучениям, и, ни в коем случае, не подписывать всяких вздорных, выдуманных показаний.

Прошли два или три первых дня пребывания в этом не вмещавшемся в моём сознании кошмарном адском сновидении. Утром лязг открывающегося дверного замка и окрик тюремного стража: «Френкель, к следователю!». Пробираюсь через густую массу заключённых, прохожу к двери. Надзиратель выводит меня в коридор. Меня осматривают, обыскивают все карманы и передают ожидавшему уже в коридоре «следователю», — тому же самому, с серым лицом и кавказской фамилией человеку, который уже снимал с меня допрос для заполнения анкетного листа.

Теперь он, не торопясь, шёл на несколько шагов впереди, а непосредственно вслед за мною шёл надзиратель. Мы прошли длинный коридор, поднялись несколько маршей по лестнице, затем опять шли по коридору, в котором у стены стояли повсюду небольшие фанерные шкапы. Когда впереди показался шедший нам навстречу заключённый, сопровождавший меня стражник открыл ближайший шкапчик и втолкнул в него меня. Так простоял я лицом к стене несколько минут, пока следователь не приказал вести меня дальше — в боковую комнату, куда он вошёл. У окна в этой комнате стоял стол, за которым сидел, по-видимому, канцелярский служащий. Когда дверь за мною закрылась, следователь совершенно неожиданно для меня обратился ко мне с самою бессмысленною бранью: «Ну, ты, б…, теперь ты, б…, мне говори, что ты, б…, делал против советской власти?!» Как всегда в моей жизни в наиболее критические моменты, я с полным самообладанием ответил, что ничего против советской власти не делал, а вполне сознательно и добросовестно работал и работаю в соответствии с указаниями советской власти, на пользу советского строительства. Следователь быстро подошёл ко мне и оказавшейся в его руках линейкой, осыпая меня самой грязной бранью, стал наносить мне удары по шее, по лицу. Несколько раз он бил ребром линейки, потом нанёс кулаком сильный удар спереди по рту, по-видимому, чтобы заглушить дикие вопли, бессознательно мною издававшиеся. Я упал на пол, и он пинал меня ногою; затем, так как у меня изо рта шла кровь, подал мне стакан воды, чтобы я прополоскал рот. У меня был вышиблен зуб на нижней челюсти… «Это тебе для того, чтобы ты понимал своё положение и написал всё, что от тебя требую. А будешь упираться, так в куски тебя здесь разобью. Ты не думай, что с тобой буду церемониться, что ты, б…, какой-то особый, так как о тебе понадобилось распоряжение самого Молотова. Ночью тебя, как падаль, в помойную яму выбросим…», — и т. д., и т. д. Всё это уснащалось непрерывным потоком бранных слов. Мне было приказано стоять «руки по швам, прямо». Прошёл час, другой, меня мучила жажда, боль во рту и смертельное утомление. Время от времени следователь кричал на меня, приказывал стоять навытяжку. Наконец он на минуту вышел из комнаты. Сидевший у стола протоколист торопливо дал мне несколько глотков воды и посадил на табурет, но, заслышав шаги, поскорее убрал табурет.

Так простоял я весь день. Вечером произошла смена следователей. Место моего палача занял другой. Позднее я узнал его фамилию — Леонтьев. Он строгим, крикливым голосом приказал мне изложить все свои проступки и вредную деятельность против советской власти. На моё заявление, что я никакой антисоветской деятельностью не занимался и никаких проступков не совершал, он грозно заявил мне, что за такой мой отказ сознаваться он мог бы меня без всяких разговоров пристрелить и для устрашения поднял револьвер и потряс им в воздухе: «Жаль на тебя пулю тратить, я тебе расшибу череп рукоятью». Затем он приступил к допросу. Потребовал назвать фамилии всех моих знакомых, которые бывают у меня на квартире или которых я навещаю. Я ответил, что в гости сам ни к кому не хожу, так как занят своими научными и исследовательскими работами, а встречаюсь только с сотрудниками по кафедре и в институтах. По его настоянию я должен был назвать фамилии этих сотрудников: ближайшего сотрудника Дидрихсона и других участников, работавших вместе со мною в Музее города, доктора С. А. Дружинина. Он требовал вновь и вновь называть всех знакомых. Всю ночь продержал он меня без всякого отдыха у стола, а утром его сменил прежний «следователь». Этот опять повторил своё то же самое требование ко мне сознаться во всех моих преступлениях против Октябрьской революции и против советской власти. Он развернул принесённый с собою альбом членов 1-й Государственной думы. Перелистывая его, кричал: «…ты, б…, покажи, кто из них входит теперь в тот центр, из которого ты получаешь директивы, показывай, каких меньшевиков и кадетов ты теперь объединяешь…». Я совершенно добросовестно объяснил, что более 25 лет ни разу ни одного из членов 1-й Государственной думы не видел и ни от кого из них ни разу не получал писем. Он стал по порядку указывать портреты думцев. Случайно, это оказались портреты людей давно умерших. Да и что удивительного — я был одним из самых молодых членов Думы, мне тогда исполнилось 36 лет, — возраст, дававший пассивное право быть избранным, а подавляющее большинство членов Думы были старше меня на 20–30 лет. Теперь бы они уже были стариками по 90 лет и старше, а до этого возраста люди редко доживают.