Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Был уже конец августа или начало сентября, когда я первый раз попал в больницу. У меня было бесповоротное внутреннее чувство, что после всего, что было со мною и свидетелем чего я был в БД, для меня нет никакого будущего и потому, по совету Горация, мне оставалось лишь заполнять все оставшиеся мне минуты проявлениями доступной нам внутренней жизни, осмысливанием и переживанием неисчерпаемых запасов накопленных в разные периоды жизни впечатлений. За тщательно затянутыми марлей и замазанными белой краской окнами тюремной больницы стояли золотые дни начавшейся осени. В такие дни я так любил в течение многих лет отдаваться непосредственным восприятиям всегда манивших к себе красот парков, менявших свой зелёный общий фон на яркие наряды золота и пурпура осени. И я предложил Карповичу, которого я знал, как тонкого ценителя оттенков расцветки в архитектурных творениях, мысленно прогуляться по паркам Павловска и Детского Села, Стрельны и Петергофа и, не сходя с больничных кроватей, отдаться созерцанию их осенних красот, заставляя ожить отложенные в нашей памяти оттиски и следы прежних впечатлений, и тем преодолевать сумрак и потёмки беспросветности нашего положения. Карпович не раз слыхал от санитарных врачей и от студентов Коммунального института, как увлекались и ценили они экскурсии по паркам Детского Села и Павловска под моим руководством. Он переговорил с несколькими больными, и в послеобеденные часы, в полной тишине тюремной палаты, я предложил перенестись, следуя за моим рассказом, на стрелку Елагина острова, полюбоваться новым, недавно разбитым цветочным оформлением береговой полосы и тёплою туманной далью моря, прогуляться по аллеям до Елагина дворца и затем, с лёгкостью мысли, перенестись на скамейки перед белой колоннадой архитектурного творения Кваренги и посмотреть, в лучах вечернего солнца, на разбросанные на лужайке, замыкающейся гладью пруда, отдельно стоящие могучие дубы и склонившиеся над водою серебристые ветки ивы. Часа два мы мысленно прогуливались по Александровскому парку города Пушкина и с разных точек смотрели на тонкие колонны Камероновой галереи и остановились на террасе, бывшей когда-то зимней катальной горкой, со всеми её копиями классических скульптур, любуясь вечерним видом на Большой пруд, обрамлённый сказочными парковыми пейзажами. Наша мысленная прогулка по Детскосельскому и Павловскому паркам, куда добрались мы по Дубовой аллее и по Верхней Павловской дороге, не отрывая глаз от блестевших среди береговых зарослей вод Нижнего пруда, следуя за моим изложением, тянулась дня три.

На смену этой прогулке пришли, вызвавшие ещё больший интерес и общее внимание, рассказы главного инженера «Электросилы» (Ефремова) о заповеднике наибольших великанов среди древесных пород всего мира, произрастающих в калифорнийских горных лесах: о веллингтониях и секвойях высотою до 120 метров. С захватывающим интересом слушали мы рассказы о путешествиях этого образованного инженера, о посещении им знаменитейшей во всём мире Калифорнийской астрономической обсерватории. В следующие дни мы слушали рассказы других товарищей по больничной палате — одного кинооператора и киноартиста, рассказавшего об интересных киносъёмках, а затем — рассказ строителя ленинградского Мясокомбината. Тяжёлые испытания, перенесённые этими людьми, привели их в тюремную больницу.

Я не успел ещё вполне оправиться от моей болезни, как для допроса меня привели из больничной палаты в специальную комнату в подвальном помещении, где ожидал меня уже известный мне следователь — Леонтьев. Он довольно долго томил меня расспросами о знакомстве моём с рядом людей, фамилии которых я слышал в первый раз. Никогда и нигде я с ними не встречался. Что мог я сделать, если я действительно не знал их, а он вновь и вновь настойчиво добивался, чтобы я «сознался» в знакомстве с ними. Следователь вызвал немолодую женщину — врача больницы и спросил её, можно ли меня уже взять из больницы для производства следствия. Невзирая на всю мою слабость, она при мне тут же ответила утвердительно. На следующий день я был в закрытом фургоне возвращён в БД и помещён в прежнюю камеру.

У меня погасли последние остатки надежды на лучшую долю. В камере тем временем стало ещё теснее вследствие добавления новых обитателей, но, увидев профессора Беркова, А. А. Штакельберга и других прежних соседей по месту на скамье, я почувствовал облегчение, точно вернулся к родным. Среди вновь втиснутых в нашу камеру по соседству со мною оказалось несколько очень заинтересовавших меня людей. Андрей Петрович Ковалевский [296] Ковалевский Андрей Петрович (1895–1969) — историк-востоковед. Работал в Музее этнографии, с 1935 — в Арабском кабинете Института востоковедения. В 1938 был осуждён и провёл 6 лет в Пермских лагерях. С 1949 работал в Харькове. , светлый блондин с молодым задумчивым лицом, стройный и подвижный. Востоковед, работник Академии наук. Его почти каждый вечер вызывали к «следователю». Утром он возвращался, мылся под краном и сосредоточенно и молчаливо сидел после утреннего чая. Переживая вместе с ним его состояние после длительного пребывания у «следователя», я как-то невольно старался чем-нибудь выказать ему сочувствие, предлагая ему оставшийся у меня кусок сахара и пр. Для него было непостижимой загадкой, почему и для чего оторвали его от учёных работ по востоковедению и подвергают таким бессмысленным и жестоким «допросам»: «С каких пор завербован? Кем завербован?» и т. д. Он работал над изучением истории древнеарабской культуры и письменности. Ко всему, что с ним происходило, он стал относиться со стоической выдержкой. Поближе познакомившись со мною, он рассказал, что в то время, когда «следователь» бил его ремнём по спине, он старался отвлечь своё внимание от болевых ощущений сосредоточенным напряжённым восстановлением в своей памяти целых страниц древнеарабских рукописей.

Охотно делился он со мною своими домашними горестями — тяжёлой неизлечимой болезнью жены (рак). Весь уход за нею и всё домашнее хозяйство вела не терявшая жизненной бодрости сестра жены. Андрей Петрович вспоминал о многолетних своих путешествиях в юности, которые он совершал вместе со своей матерью по берегам Адриатического моря, о продолжительной жизни с нею в Сербии. Он охотно отозвался на предложение в тихие вечерние часы занимать население нашей камеры лекциями по истории Востока. Меня не покидало удивление, когда многими часами я слушал плавно излагаемую им заглушенным голосом историю древнейшей арабской письменности; причём он по памяти приводил целые страницы из древних памятников. Днём, готовясь к вечерней беседе, он сидел в сосредоточенном обдумывании, а ведь никаких справок или пособий у него не было, да и карандаша и бумаги, как и иголки, в природе нашей камеры не существовало.