Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Однажды, вернувшись с допроса, молодой доцент физик молча, не проронив ни слова, собрал свои вещи (подушку, одеяло, мешок с бельём) и вслед за тем был вызван вновь из камеры, по общему мнению, — «на волю». Тогда же и Д. Д. Максутов на несколько месяцев исчез из нашей камеры. Но оказалось, что он просто был переведён в Выборгскую тюрьму, а затем вновь возвратился в нашу камеру. Много позднее, уже после освобождения, я виделся с ним, он бывал у нас на «Полоске», и я с моей дочерью бывал у него дома на Петроградской стороне. Он вскоре получил за свои открытия в области оптики Сталинскую премию и был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР.

Глубокое дружеское чувство унёс я к А. А. Штакельбергу, всегда выдержанному, доброжелательному. Заполняя часы томления, я обучался у него правильному произношению английских слов, так как, хотя я читал много лет все нужные мне английские труды и издания, но никогда не интересовался правильным произношением, а довольствовался чтением «на глаз». Александр Александрович много раз говорил мне на память стихи Байрона, и я запоминал их строфу за строфой. С его слов я выучил наизусть поразительно подходившее к нашему положению трагическое стихотворение А. Толстого о Василии Шибанове. Так и до сих пор сохраняется оно в моей памяти, как напоминание о мучительном беспросветном пережитом пребывании в БД. Чем мог навлечь на себя А. А. Штакельберг тяжёлую напасть испытаний в БД? Сколько я могу теперь понять, — тем, что среди зоологов всего света он был известен как надёжнейший знаток и специалист по отряду насекомых, к которому принадлежат мухи. И к нему постоянно обращались с запросами исследователи из различных стран по поводу установления новых открываемых видов и разновидностей двукрылых мух. Его большая и постоянная корреспонденция этого рода могла возбудить подозрения, и на всякий случай его из лаборатории и музея Академии наук СССР переместили на долгий, более чем годовой срок, на «испытание» в БД. Перед тем, как попасть в нашу камеру, А. А. много месяцев провёл в более изолированной камере, где он сидел вдвоём с профессором ГИДУВа терапевтом Е. И. Цукерштейном. Из рассказа А. А. я узнал, что проф. Цукерштейн не только хороший клиницист по внутренней медицине, но и широко образованный человек.

Не могу не вспомнить ещё об одном знакомстве моём в камере БД. Моё внимание привлёк сквозившей в каждом слове его «тихой беседы» любовью, преданностью своей науке — физиологии молодой физиолог, если не ошибаюсь, один из ассистентов И. П. Павлова по кафедре физиологии в Военно-медицинской академии — А. В. Загорулько. Я имел много вынужденного досуга, чтобы близко познакомиться с этим молодым выдающимся экспериментатором и был очарован его душевной чистотой и правдивостью, его общественной направленностью и глубокой связью с научными исканиями, которые составляли неотделимую часть его интимного внутреннего мира. Когда прошли и для него мрачные дни испытаний, и он вернулся к научной работе в Институт физиологии АН СССР, он вспомнил обо мне и навестил меня на «Полоске», а впоследствии в дни моего 85-летнего юбилея обрадовал меня дружеским приветствием.

Помню, как заинтересовала меня беседа об образовании, составе и жизни почвы, проведённая научным сотрудником Института почвоведения АН СССР Григорьевым. Он очень давно уже находился в заключении, во всяком случае — больше года, и производил впечатление человека малообщительного, замкнутого. В часы, когда все в полудремотном состоянии плотно сидели на своих местах на скамьях, Григорьев одиноко ходил взад и вперёд по среднему проходу от обеденного стола — через всю камеру — до унитаза и обратно. Мне не удавалось познакомиться с ним, но из его лекции («тихой беседы») у меня составилось впечатление, что он серьёзный исследователь в области изучения почвы. Когда уже в период начавшегося пересмотра «дел» какой-то контролёр в присутствии тюремного начальства опрашивал в камере каждого заключённого, сколько времени прошло после ареста, и когда был последний допрос, Григорьев с невозмутимым спокойствием сообщил, что сидит уже давно (кажется более двух лет), но ещё ни разу на допрос его не вызывали. Это вызвало изумление даже у привыкшего ничему не удивляться дознавателя. Он сделал себе какие-то пометки о Григорьеве. В ту же ночь я слышал лязг открывающейся двери и крик тюремного надзирателя: «Григорьев, к следователю!». Но и после этого ход «дела» Григорьева не ускорился, он продолжал своё безмолвное существование среди нас и регулярное передвижение по среднему проходу камеры. Я так и не знаю о дальнейшей его судьбе, когда и как вернулся он к своим исследованиям и изучению биологических процессов в почве.

Не помню я фамилий целого ряда главных инженеров различных заводов, на более или менее продолжительные сроки попадавших в нашу камеру. Один из них, имевший на скамье место недалеко от меня, крепкий жизнерадостный человек, не знавший решительно никакой за собой вины, мечтал, чтобы поскорее, куда угодно, хоть в Магадан, его сослали, только бы иметь возможность видеть восход солнца, лесные или степные дали, а то он весь отдался заводу и не имел времени вкушать жизнь, не бывал в кино, никогда не ездил отдыхать… Он знал только одну задачу — поднять завод. А теперь он был бы умнее: ходил бы в театры, не пропускал бы новых фильмов, одним словом, полноценно жил.

К периоду наиболее частых поступлений в нашу, до крайнего предела переполненную камеру (октябрь-ноябрь 1938 г.) всё новых обитателей, относится памятное мне появление главного инженера какого-то завода с необычной, а потому и запоминающейся фамилией — Нищий [297] Это был главный инженер малого завода им. Ворошилова Остехбюро. Его действительно били по голове ключами, он умер от менингита. См.: Эфрусси Я. И. Кто на «Э»? М, 1996. С. 91. . Это был человек немолодой. Вечером он так громко стонал, что соседи его стали вызывать тюремного надзирателя и просить вызвать врача и спешно отправить стонущего и плачущего больного в лазарет. Проходили, однако, часы, а никакого врача не присылали. Зная, что я врач по образованию, товарищи попросили меня посмотреть больного. Инженер Нищий был в сознании. Он сообщил, что при утреннем допросе «следователь» сильно бил его по голове и в грудь и что стонет он от сильной боли в груди. На мой вопрос, не было ли рвоты, он отвечал отрицательно. Мне казалось, что он не успокоился ещё от сильного нервного потрясения. Кое-как соседи по скамье потеснились, и больного удалось уложить на ней и окружить возможным в таких условиях вниманием. Ему давали тёплое питьё. Крови при кашле не было. Всю ночь он не терял сознания, горько жаловался на судьбу, говорил, что не знает за собой никакой вины, всегда работал добросовестно. К утру он потерял сознание, на вопросы не отвечал. Врач явился позднее, когда больной уже не обнаруживал никаких признаков жизни. Было вызвано тюремное начальство. Многие заключённые, несмотря на угрозы, называли следователей убийцами, просили унести тело погибшего из камеры. Только через несколько часов, наконец, тело унесли. Нет нужды говорить о тяжёлом угнетённом состоянии подавленности, близкой к отчаянию, в котором в тот день были заключённые.