Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Я внимательно выслушивал его рассуждения и речи, иногда довольно путанные и всегда проникнутые проповедническим духом. В них я улавливал следы старческого ослабления критического познания, некоторые элементы какой-то простонародной религиозной веры в высшую силу «правды и добра», но, во всяком случае, я не мог себе объяснить, за что и зачем находится в БД этот старик — искатель правды на земле. Его отношение ко всему, что он мог наблюдать и испытать в БД, было созерцательным и совершенно лишенным даже самомалейших намёков на обличение. Я ни разу не слышал от этого старика жалоб на постигшую его достаточно горькую участь.

Долгое время на ночь я получал место для сна на верхнем ярусе скамеек, которые особым способом составлялись в два яруса, чтобы каждый мог хотя бы во сне вытянуть свои ноги: одни — на полу, другие — на первом ярусе скамей, а третьи — на втором. Рядом со мною было отведено место одному из новых обитателей нашей камеры. Это был человек лет сорока пяти. Когда советский строй окончательно окреп и твёрдо установился после успешно законченной первой пятилетки восстановления промышленности, у нас началась вторая пятилетка — социалистической реконструкции хозяйства. Многие эмигрировавшие ещё задолго до революции в США евреи вернулись в СССР. Они твёрдо верили в установление в нашей стране общественно-политического равенства всех граждан, независимо от рода и племени. Кое-кто из бежавших от национального угнетения и бесправия, от нищеты и политических преследований там, в США, во время благоприятной конъюнктуры выбились из нужды, устроились в качестве мелких ремесленников, имели свою слесарную или починочную мастерскую, обзавелись постепенно набором инструментов или даже штамповочным или точильным станком. Иные из круга таких еврейских эмигрантов, принадлежавшие раньше к революционным подпольным социал-демократическим кружкам, считали, что они по своим убеждениям должны вернуться в свою прежнюю родную страну и включиться в работу по строительству социализма. Им рекомендовалось при возвращении привозить с собою все свои инструменты и все имевшиеся у них орудия производства.

К числу таких вернувшихся по зову в СССР со всем своим оборудованием из США евреев-эмигрантов принадлежал и мой сосед по ночлегам. Прежде чем заснуть, он каждый вечер вспоминал и рассказывал мне о своей тяжёлой жизни до эмиграции, об участии в одном из городов черты оседлости в подпольном революционном кружке; об удачном побеге через границу, о долгих скитаниях, пока в Гамбурге не смог сесть на корабль для эмигрантов. Об очень тяжёлых годах в Америке, когда ему приходилось выполнять всякую работу, какую он только мог найти. Наконец, он устроился мелким ремесленником по починке посуды и утвари, потом завёл свой токарный станок, штамповочную машину. Считал себя настолько обеспеченным, что выписал к себе всю семью. Но когда пришла весть о полной победе пролетарской революции в России, он решил вернуться на родину. Здесь он вступил в производственный кооператив, отдал в него всё привезённое с собой своё оборудование. Когда он попал в БД, ему это казалось непостижимым недоразумением. Он молил и плакал перед «следователями» и тем самым ещё более ухудшал своё положение. Постоянно мучила его мысль о семье. По его словам, в такое же положение, как и он, попали и некоторые другие вернувшиеся из эмиграции члены производственного кооператива. Я не знаю, какая судьба постигла в дальнейшем этого надломленного постигшей его бедою человека.

Проходили первые месяцы наступившего 1939 года. После довольно длительного перерыва я был вновь вызван к «следователю». На этот раз по первому впечатлению мне показалось, что произошла какая-то большая перемена в порядках ведения следствия. Мне предложено было сесть. Новый «следователь» производил впечатление какого-то вышестоящего начальника. Он сказал, что у него имеются показания против меня не каких-нибудь мало разбирающихся в деле людей, а вполне уважаемых учёных, даже академиков, о том, что я вёл антисоветскую деятельность, и что лучше всего будет, если я сам подробно и самокритично об этом расскажу. Я ответил решительным категорическим заявлением, что никакой противосоветской деятельности я не вёл и никаких противосоветских высказываний нигде не делал. Что, напротив, добросовестно работал по выполнению задач, лежащих на мне, как на советском служащем и профессоре. Что решительно всё, что до сих пор предъявлялось мне на допросах, было совершенно бессмысленным измышлением. Один из следователей допрашивал меня о моих разговорах с академиком И. Ю. Крачковским, но я никогда не говорил с ним и совершенно с ним не знаком. Другой следователь (Леонтьев) бил меня по лицу и угрожал разбить мне голову, заставляя сообщить, кто привозил мне голубей, но я никогда никаких голубей не держал, и это измышление я, по совести, считаю бессмысленным бредом. Я утверждаю, что и новые обвинения, выдвигаемые теперь против меня, ложны.

Много часов подряд этот новый «следователь» повторял, что у него есть достоверные показания против меня, но я вновь и вновь повторял, что это какая-то вздорная клевета и измышление. В конце концов, следователь приказал мне стоять, пока я не сознаюсь, но, не добившись моих признаний, через несколько часов приказал увести меня в камеру.

Несколько дней спустя, ночью, я был вызван на «очную ставку». За большим столом сидели человек шесть. Меня вызвали к столу, и следователь задал мне вопрос, знаю ли я сидящего в кресле и с улыбкой смотревшего на меня человека. Я взглянул на знакомое мне лицо и узнал в нём профессора Вл. Як. Курбатова. На вопрос следователя я ответил, что хорошо знаю Курбатова по совместной работе в 1919–1930 гг. в Музее города. Очень ценю его книги по истории архитектуры Ленинграда и по парковому делу. По предложению следователя Вл. Як. Курбатов, приятно улыбаясь, стал подробно рассказывать, что в Учёном совете Музея города я и профессор Щупак часто выступали с критикой мер, предлагавшихся дирекцией, и что однажды в 1920 или 1921 г. я зашёл к нему летом в Павловске и просил разрешения остаться ночевать у него, так как в Петрограде идут по ночам аресты среди интеллигенции. Но он, Курбатов, якобы отказал мне. В Музее города, в Отделе, которым я заведовал, по словам Курбатова, я собирал всякого рода материалы, не подлежащие огласке, чтобы такими материалами могли пользоваться зарубежные посетители. На мой вопрос, какие же это были материалы и какие сведения из них можно было извлечь во вред нашему государству, Курбатов указал на огромный мясной музей им. Игнатьева. На предложенный мне руководившим «очной ставкой» следователем вопрос, подтверждаю ли я показания Курбатова и что я могу сказать по их поводу я без всякого раздражения ответил, что все эти показания являются каким-то совершенно неосмысленным бредом. Я, действительно, один-единственный раз был у Курбатова в 1920 или 1921 г. в Павловске, во время экскурсии по ознакомлению с художественными памятниками Павловского парка. Курбатова я считал знатоком истории парков и поинтересовался узнать его мнение, что заслуживает подробного ознакомления в этом парке. Но ни о каком «политическом убежище» я его не просил. Это плод какой-то больной фантазии, а что касается музея им. Игнатьева, то он состоял из прекрасно выполненных ещё в 1911–1913 гг. коллекций образцов мясных продуктов, употребляемых в народном питании. Эти коллекции остались от Всероссийской гигиенической выставки. А первоначально они были экспонированы в Русском павильоне Международной гигиенической выставки в Дрездене. В Музей города они были переданы по решению Ленгорисполкома. Только болезненно расстроенная фантазия могла связать с этими коллекциями муляжей по гигиене питания какие-то бредовые подозрения.