Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Тут по моему адресу посыпались со стороны следователей окрики, что я оскорбляю проф. Курбатова, что я за это буду подвергнут особому взысканию и пр. «Да что же это такое?» — с изумлением ответил я. — «Все вы вместе с проф. Курбатовым обрушиваетесь на меня, совершенно ни в чём не повинного; мне предъявляются какие-то измышленные обвинения, и никто меня не защищает от оскорбительных подозрений, а когда я добросовестно отвечаю, мне угрожают!»

Старший из следователей потребовал, чтобы я извинился перед Курбатовым. Я заявил, что в мои намерения не входило оскорблять Курбатова, и я могу лишь высказать сожаление, если мои выражения оказались для него обидными… Долго ещё тянулись эти тягостные пререкания. Наконец, мне дали подписать протокол «очной ставки», в который были занесены мои заявления и ответы. После этого старший следователь обратился ко мне с предложением проститься по-дружески с Курбатовым и подать ему руку. Я заявил, что форма прощания с этим человеком — моё личное дело, и идти к нему с рукопожатием я не считаю нужным, а заставлять меня никто не имеет права.

Приведённый в камеру, я долго не мог подавить своего волнения. На следующий день я опять был вызван к «следователю». Он встретил меня словами: «Ну что, вы теперь видите, что против вас имеются показания известных почтенных учёных?». С полной откровенностью я ответил: «Да ведь вы же сами видите всю несостоятельность показаний Курбатова против меня. Он большой знаток архитектуры и паркового дела и, может быть, хороший профессор коллоидной химии, но по своим общественно-политическим взглядам он не подымается выше уровня щедринской газеты „Чего изволите“. Ведь все его показания — это пустой ребяческий лепет». С тем я и был отправлен обратно в камеру.

Опять потянулись долгие дни и ночи жизни в нашей, всё ещё имевшей более сотни невольных жителей, камере, хотя скученность населения в ней заметно поредела. На время обо мне как будто опять забыли. Выносливость моего организма, по-видимому, стала падать. На руках и на груди появилась какая-то мелкая эксудативная сыпь, говорившая о расстройстве вазомоторной системы. Мои ближайшие соседи записали меня на приём к тюремному врачу. Я был отправлен вновь в больницу на Выборгской стороне. Здесь было несколько лучшее питание. Ежедневно я стал получать облучение кварцевой лампой. Недели через две сыпь исчезла, и меня вновь вернули в прежнюю камеру.

Как всегда, неожиданно ночью меня разбудили и повели на допрос. На этот раз по какому-то незнакомому коридору я был приведён в просторную комнату, посредине которой за отдельным столом сидел, по-видимому, какой-то высокий начальник, а с двух сторон, на поставленных рядами стульях, сидели несколько десятков лиц, среди которых я узнал некоторых «следователей», которые хорошо пригляделись мне во время проводимых ими допросов. Мне предложено было сесть на стул, на довольно значительном расстоянии от стола. После ряда предварительных анкетных вопросов начальник (о котором сидевший сзади меня тюремщик сказал мне, что допрос ведёт сам Гоглидзе [298] В описываемое время комиссар государственной безопасности 2-го ранга Сергей Арсеньевич Гоглидзе был начальником Управления НКВД Ленинградской области. ) спокойным ровным голосом спросил меня, в чём я обвиняюсь и в чём состоит моё дело. В таком же спокойном тоне я отвечал, что я по совести не знаю, за что меня арестовали и в чём меня обвиняют. При первом же допросе я заявил, что добросовестно работал, как профессор, во 2-м ЛМИ и в ГИДУВе, но меня за этот ответ допрашивавший меня следователь — указал я на него рукою — избил и требовал, чтобы я собственноручно написал подробно о моей антисоветской деятельности. Но я не занимался противосоветской деятельностью, поэтому, сколько меня затем ни били, сколько ни угрожали, ничего не мог сочинить такого, что удовлетворяло бы этого следователя. Потом несколько дней другой следователь (я указал рукой на него) заставлял долгим стоянием и побоями написать, кто и откуда привозил мне голубей в Лесное, где я проживаю. Но я никаких голубей не держал, никто ниоткуда мне их не привозил и потому никакими понуждениями желаемого ответа я дать не мог. Я рассказывал обо всём этом спокойно, точно рассказывал о каком-то сне, а не о горькой для меня действительности. Подробно и с таким же эпическим спокойствием рассказал я о допросе в подвале, об «очных ставках» и о последней из них — с профессором Курбатовым, и закончил словами: «Так толком я и не знаю, по какому обвинению я арестован. Но зато я твёрдо и безусловно знаю, что я честно и добросовестно выполнял все свои обязанности советского специалиста, профессора».

Когда я замолчал, в водворившейся полной тишине начальник не в тоне официального решения или резолюции, а скорее в виде реплики на мои последние слова, но достаточно чётко сказал: «Вы свободны и получите возможность продолжать вашу профессорскую работу». Один из сидевших за мною «следователей», как раз тот, который с самого начала безжалостно избивал и истязал меня, предложил мне следовать за ним. Я полагал, что меня поведут обратно в камеру. Но, пройдя несколько переходов, он спустился по лестнице и передал меня тюремной страже, сделав какое-то указание. Меня привели в соседний коридор. Дойдя до последней двери в этом коридоре, сопровождавший меня приказал часовому открыть её. Меня впустили в совершенно неосвещённое помещение. Дверь за мною закрылась на засов. Я ощупью обошёл вдоль холодных обмёрзлых стен. По моему соображению, было уже 2 или 3 часа ночи, я был без пальто. Очень скоро сильно промёрз. Покрыться было нечем. От усталости хотелось прилечь или присесть. Мне стало ясно, что до утра мне не вынести холода, я неизбежно замёрзну в этом нетопленом карцере. Но ведь слова высокого начальника (Гоглидзе) пробудили у меня надежду, что меня должны освободить, а не заморозить в карцере. Я начал громко стучать в дверь. Часовой без брани объяснил мне, что до утренней смены он ничего не может сделать. Я требовал, просил его, чтобы он доложил старшему или кому-то из начальства, что меня по какому-то злому умыслу, против приказа главного начальника, заперли сюда. От холода у меня зуб на зуб не попадал. Часовой же настоятельно повторял, что он ничего сделать не может…

Я сел на пол, чтобы отдохнуть. От холода и отчаяния я громко выл. Опять стал стучать в дверь, до боли в кулаках. Мысль, что меня заморозят в отместку за мои показания, вызывала у меня какую-то стихийную решимость преодолеть создавшееся положение. Я поднялся и стал быстро ходить, чтобы согреться, и непрерывно, до полной усталости, делал гимнастические упражнения, повторяя их вновь после короткой передышки. Проходили часы. Собрав все силы, я продолжал свои движения для согревания.