Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

На следующую ночь — опять вызов, Всё тот же вчерашний следователь, но в комнате стоит какой-то человек. «Знаете ли вы этого человека, когда и где вы его видели?». Я внимательно вгляделся в него: «Нет, я не помню, чтобы когда-либо видел этого человека». Его называют по фамилии, которой я также никогда не слышал. Да и он заявляет, что тоже не видел меня никогда. Что мою фамилию он, очевидно, приписывал другому лицу. Этого заключённого уводят, а вместо него вводят немолодого, на вид болезненного и запуганного человека. Следователь спрашивает, знаю ли я вошедшего. Внимательно всмотревшись, я решительно заявляю, что не знаю его и никогда раньше не видел. Тогда следователь читает собственноручные показания приведённого, что в первые годы после Октябрьской революции, в 1918 или в 1919 г., он видел меня (называется моя фамилия, имя, отчество) среди выступавших на контрреволюционном собрании, на Каменном острове. На вопрос следователя приведённый с каким-то запуганным видом подтверждает, что показание писано им собственноручно, и он подтверждает его правильность. Я повторяю, что на Каменном острове ни на каких собраниях не был. На мой вопрос, знал ли допрашиваемый меня до того и встречал ли когда-нибудь после того, приведённый отвечал сбивчиво. Я ещё раз настойчиво повторяю, что ни на каких собраниях на Каменном острове не бывал. Следователь как будто по какому-то делу на время выходит из комнаты. Приведённый на очную ставку подходит ко мне и умоляюще убеждает меня пожалеть его и подтвердить записанные показания. Ведь за это дадут какие-нибудь 5 лет, он готов идти на что угодно, только бы кончились все его здешние мучения. Всё равно, говорил он, и вас будут здесь держать, пока не будет составлено какое-нибудь обвинение. Вошёл следователь. Опять тот же вопрос и такой же мой категорический отрицательный ответ, который я тут же подтвердил письменным заявлением. Доносчика уводят, а на смену ему вводят доктора С. А. Дружинина, санитарного врача Петроградской стороны, жившего на Удельной. Он года два или три был моим добровольным сотрудником по устройству Отдела коммунальной и социальной гигиены Музея города. По моей просьбе он охотно занимался подготовкой наглядных экспонатов по химическому и бактериологическому контролю за питьевой водой.

«Вы знакомы?». «Да, разумеется». Мы радостно жмём друг другу руки. «Подтверждаете ли вы», — задаётся вопрос доктору Дружинину, — «что З. Г. Френкель критиковал в разговорах с вами советское правительство и партию ВКП(б)?» Доктор Дружинин с весёлой усмешкой отвергает это: «Что за вздор! Никогда ничего подобного не было…». «Но, может быть, вы слышали, что в разговорах с другими лицами были у З. Г. Френкеля недоброжелательные выпады против партии и правительства?» Доктор Дружинин: «Что за чушь. Ничего подобного не было». После подписания протокола об этой очной ставке меня уводят в камеру. Через несколько месяцев, когда доктор Дружинин после выхода из БД пришёл навестить меня, как всегда полный бодрости, он с неисчерпаемым юмором рассказывал об этой очной ставке, на которой, по его словам, я слишком углублялся в философию, утверждая, что критика отдельных мероприятий может способствовать устранению случайных ошибок и совсем не возбраняется и т. д. А когда меня увели в камеру, то ответы ему на все эти соображения были сформулированы следователем в форме обычной кулачной расправы.

Спустя несколько дней ночью я опять был вызван к «следователю». На этот раз состоялась очная ставка с Андреем Григорьевичем Малиенко-Подвысоцким. Он решительно и твёрдо отрицательно отвечал на все вопросы следователя, не слышал ли он от меня критических замечаний и выпадов против советской власти и по поводу проводимых ею мероприятий? Когда я после бесконечного повторения и настаивания вновь и вновь со стороны следователя на этих вопросах указал, что при разборе планировки города или вопросов строительства и благоустройства я мог отмечать неудачные и неправильные решения и обосновывать необходимость устранения недостатков, необходимость учиться на выявлении ошибок, учиться, чтобы лучше работать на пользу поставленных партией и правительством задач, Андрей Григорьевич заявил, что он ни разу не слышал в моих выступлениях и высказываниях никаких намёков на антисоветские мысли. Андрея Григорьевича увели. С невыносимой остротой я почувствовал бессмысленность трагизма, всего, что развёртывалось только что перед моими глазами: Андрей Григорьевич — энтузиаст, всеми своими помыслами преданный социалистической революции, зачем он томится и подвергается мучительным допросам, очевидно, как и я, в течение уже многих месяцев?.. Мне стало невыносимо тяжело, и я почти не владел собой, с горечью неудержимо повторял это в лицо следователю, хотя и понимал полную бесцельность своих слов… Что могло дать метание бисера перед свиньями…

«Следователь» не ответил мне обычной бранью и побоями, а предложил мне написать и подписать мои ответы на вопросы, поставленные мне при очной ставке, а затем распорядился отвести меня в камеру.

Проходили дни и недели, опять наступил длинный перерыв в вызовах меня на допросы. Постепенно я переключил свой интерес на восприятие только того, что непосредственно было вокруг меня в изолированной от всего мира камере с её населением, несколько поредевшим и в то же время подновившимся новыми обитателями.

Меня заинтересовал пожилой, скорее даже старый румын, очень мало понимавший русскую речь и с трудом умевший высказать по-русски занимавшие его мысли. Несколько лучше он понимал по-немецки. Он исходил родную Румынию, стремясь найти поддержку у трудового народа своим взглядам на причины нужды и угнетения трудящихся. Эти причины он видел в том, что люди не получают правильного воспитания и образования в общих школах. В таких школах все должны обучаться не только грамоте, но и основам социальной этики, пониманию и усвоению учения об общественном долге, о добре. Христианство, по его мнению, устарело, не способно по своему содержанию руководить людьми в современных условиях. Он был хорошо знаком с учением Льва Николаевича Толстого, но и это учение его не удовлетворяло. Оно не разрешало основного вопроса, как на деле, реально, создать действительные предпосылки для того, чтобы все люди имели равные возможности и условия, чтобы жить «трудами рук своих» в организованном сотрудничестве и содружестве с другими людьми. Его воодушевили вести о широком размахе и успехах колхозного строительства в СССР после 1919–1933 гг. Чтобы ознакомиться практически с колхозами и колхозным строем, он ходил по Украине, был в Московской области, побывал в лучших колхозах Ленинградской области. С горечью он рассказывал, что люди в колхозах не проникнуты пониманием значения общественной нравственности, не стоят на том высоком уровне уважения к личности, к правам своих сотоварищей по коллективному хозяйству, не проникнуты пониманием добра и правды, которые должны связать людей в общем труде и во всей построенной на коллективных началах жизни. Главное, чего не понимают и что должны и, скорее всего, могут понять люди в социалистической стране, это то, что непременно в школах нужно прочно поставить обучение пониманию добра и зла, т. е. усвоению хорошо разработанной системы взаимоотношений и поведения людей общества, построенного на основах правды, честности и уважения к человеческому достоинству всех его членов.