Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Наконец застучали засовы двери, и новый часовой поставил передо мной кружку и чайник с кипятком. Ещё через час меня вывели «на прогулку», в узенький сектор, ярко освещённый утренним солнцем. Через полчаса мне принесли из камеры мой узелок с подушкой, одеялом, пальто и остатками хлеба и сахара. Мне дали возможность оправиться и умыться, а затем меня «с вещами», т. е. с узлом в моих руках повели в какое-то хорошо оборудованное помещение, в котором очень любезный молодой человек сообщил мне, что начальник госбезопасности поручил ему непосредственно доставить меня ко мне домой. Но для выхода из ДПЗ требуется выполнить ряд формальностей. Это займёт час-другой времени. Я могу располагать диваном, если хочу отдохнуть. Он любезно предложил мне помыться, выпить чашку кофе. Очень учтиво занимал меня разговором. Я подробно рассказал ему о проведённой мною ночи после беседы, на которой он, как оказалось, присутствовал, — в холодном сыром карцере, о моих физкультурных усилиях, чтобы не замёрзнуть. Я просил его передать начальству все эти «мелочи» и особенно дать указания «следователю», который назвал себя Леонтьевым, чтобы при допросах он отказался от своих приёмов плевать в лицо допрашиваемым.

Мне было, наконец, предложено расписаться в получении отобранных при аресте частей туалета, часов, очков и других предметов, а также подписать обязательство не разглашать ничего о том, что я видел и чему был свидетелем, находясь в ДПЗ. Мы вышли через коридор и вестибюль на Шпалерную улицу (улицу Воинова) и сели в ожидавшую у подъезда просторную машину.

Трудно, пожалуй, даже невозможно, передать чувства и мысли, охватившие меня при виде Невы, открывающихся с Литейного моста перспектив далёких набережных и обрамлявших их знакомых зданий, при взгляде на синеву небесного простора. В пути я попросил сидевшего рядом со мной любезного молодого человека оказать мне помощь в возвращении мне взятых у меня при обыске нескольких десятков толстых тетрадей моих дневников, которые мне нужны для пользования имеющимися в них библиографическими заметками и извлечениями, а также рукописей подготовленных к изданию Академией наук СССР моей книжки «Об удлинении жизни и активной старости». Я получил обещание, что эта просьба моя будет выполнена. Мы проехали в Лесное с Муринского проспекта по Б. Объездной улице и остановились у калитки на Васильевской улице. Навстречу мне выбежала первой к калитке Лёля. Девять месяцев назад перед этим она бежала за извозчиком, на котором меня увозили с «Полоски», посылая мне вдогонку полные тоски и горя ободрения и обнадёживания, и теперь она оказалась первым родным человеком, которого я увидел после многомесячного пребывания в «обители печали, боли и горя». Провожавший меня «любезный» молодой человек зашёл в дом, чтобы сдать меня непосредственно с рук на руки моей семье.

Был первый день Пасхи, на столе стояли куличи, яйца и пасха. Только большим усилием воли я сумел овладеть собою… Я рассказал о вызове ночью к начальнику Государственной безопасности и обо всём, что произошло после этого. Зиночка высказала предположение, не связан ли наступивший, наконец, благоприятный поворот в моей безотрадно тяжёлой участи с её письмом в ЦК партии, которое она не доверила почте, а в результате настойчивых попыток и усилий вручила лично одному из работников Секретариата ЦК. Она разыскала и показала мне оставшуюся у неё копию этого письма. Ознакомившись с содержанием письма, я не мог отрицать, что непосредственная правдивость его содержания, если оно действительно было прочитано кем-либо из ответственных и влиятельных работников, могла сыграть спасительную роль.

Привожу дословно это письмо:

«В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП(б)

Товарищи! В ночь на 20-е июля 1938 г. арестован был мой отец, Захарий Григорьевич ФРЕНКЕЛЬ. Ему предъявлено обвинение, по словам ленинградского прокурора, в контрреволюционных действиях.

Этот арест такая невозможная ошибка и в то же время настолько жестокое оскорбление для моего отца — человека кристальной честности и всей душой, до совершенного, абсолютного слияния сроднившегося с нашей Советской Родиной и с нашей советской действительностью, — что я решила обратиться к Вам, товарищи. Помогите разъяснить ошибку, снимите жесточайше-порочащее обвинение с человека, всей своей семидесятилетней жизнью доказавшего, что для него честность, неподкупность, прямота, мужественная беспристрастность — есть сама его жизнь.

Помогите же и скорее, так как весь ужас ареста и подозрения в такой гнусности могут быть губительными для моего отца, ведь он стар и часто немощен, а удар слишком тяжёл. Представляю, как он — такой до сокровеннейшей глубины души правдивый и искренний — должен быть придавлен невыносимой, бесчеловечной тяжестью такого обвинения. Сама я давно кончила школу и ВУЗ, давно стала взрослой и рассматриваю и оцениваю отца совершенно объективно. Да и он, несомненно, настолько большой человек и настолько неповторимый, что никакой субъективности в оценке его быть не может. Он слишком глубок, самобытен, содержателен и до конца правдив всегда — так что даже отдалённая тень в его честности — кажется чудовищной ошибкой.

Именно только ошибкой может быть арест Захария Григорьевича. Потому то с такой надеждой жду, что Вы сможете это быстро разъяснить.

Ошибка со стороны, но для него это — удар! Ведь если обвинение и меры пресечения исходят от той власти, против которой борешься, как было не раз с отцом в царской России, тогда это тяжесть чисто физическая, которую надо перенести. Но когда обвинение и арест исходят от тех, кто ощущается, как свой, как родной и необходимый, — тогда они становятся настолько болезненными, настолько ужасными, что сомневаешься в самой возможности перетерпеть, пережить этот ужас.

Для моего отца вся наша советская действительность с самого начала не только принята, как существующая, но сделалась плотью и кровью его самого. Он всем своим существом и всем духовным обликом уже неотделим от нашей Родины, нашего строя и нашего правления. И при такой его сущности — ужасно, бессмысленно, тягчайше-оскорбительно предъявленное ему обвинение!

В самые первые месяцы Октябрьской революции, без какого-либо колебания или раздумывания, а просто и естественно отец стал работать только с Советской властью. У него не было перерыва в работе, как не было и обсуждения — куда и с кем идти. Весь его духовный склад подсказывал ему только одну дорогу — с Советами. Он сразу и окончательно, с 17-го года рвёт со всем, что могло ещё связывать его с прежним, дореволюционным, с друзьями по партийной работе. И он же настолько прям и твёрд в полном признании одного пути, что все колебавшиеся и раздумывавшие в те годы резко начинают отделяться от Захария Григорьевича, так как он — „красный“. Для него же уже в это время ясно, что только в полной отдаче всего себя, всех своих сил и способностей одной Советской власти и в полном признании внутренней необходимости для страны твёрдого руководства единой партии — партии большевиков — только в этом может быть смысл жизни. Отец и работает с этими взглядами, отдаваясь с головой своему творчеству. Он строит в Ленинграде Отдел коммунальной и социальной гигиены Музея города, который скоро становится тем центром научной мысли по санитарии и гигиене коммунального хозяйства, куда стекаются врачи со всего Союза и где они — у отца, в его Отделе, находят знание и помощь во всех вопросах.