Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Сколько подлинного энтузиазма вносит отец всегда в свою работу, сколько настоящего горения и одушевления, что это всюду находит отклик, и он многих людей, может, самостоятельно и не нашедших бы себе дороги, увлекает на тот же путь — путь упорного, огромного труда, но труда ярко освещаемого и осмысленного идеей: всё — для страны, для народа, для этого строя. Это — период создания, по инициативе моего отца, Коммунальной академии, куда съезжаются руководящие низовые партийные работники коммунального хозяйства, и где на лекциях Захария Григорьевича знакомятся с тем одухотворённым трудом, которым одним Захарий Григорьевич считает оправданной человеческую жизнь. Сколько писем, многими десятками, получал и получает отец от своих учеников с благодарностью именно за то, что он показал им „смысл жизни“ и „радость советской работы“. При развернувшейся в те годы, 1923–27-й, научно-педагогической работе, когда отец ведёт преподавание во многих ВУЗах, он, как всегда, как всю свою жизнь, прям и строг к себе и к своим публичным выступлениям, в которых он, — ни при каких обстоятельствах, никогда не допускает кривизны или недомолвок. Поэтому он часто в глазах большинства товарищей по научной работе, всё ещё, может быть, продолжающих выжидательную политику, остаётся слишком „левым“. Это годы моего студенчества, и я как сейчас помню настороженное отношение к нему профессуры из-за слишком ясно выраженной его непартийной „партийности“, из-за слишком прямо и открыто высказываемых им симпатий к новому строю.

Затем моему отцу пришлось пережить гибель его творческого детища — закрытие и разрушение созданного с такой любовью и с таким блеском Отдела коммунальной и социальной гигиены при Музее города. Это было очень тяжело и оставило в нём глубокий, незаживающий след, но, тем не менее, не уменьшило в нём любви к жизни и к своей стране, не сломило ни его энергии, ни его желания работать. Он весь отдался своей педагогической работе, одновременно проводя огромный труд над исследованием вопроса о старости. В этой области со свойственной ему глубиной Захарий Григорьевич создал совершенно новое понимание „старости“ вообще и процесса старения человека, как члена общества, в частности. Соответственно вполне законченно оформившемуся у него пониманию общества, как коллектива, с тем или иным общественно-экономическим строем, им трактуется и проблема старости. Опять-таки, эта трактовка проблемы старости так нова и настолько необычна, что труд его о старости всё ещё не напечатан. Люди, лишённые его прямоты и его смелости в самостоятельной оценке всего существующего, всё боятся дать разрешение на напечатание книги — вдруг „что-нибудь не так“, и они будут в ответе!

Отец не знал никогда в жизни, не знает и теперь, этого страха за себя, за своё мнение. Чем бы это ему ни грозило, он всегда честно и открыто высказывает своё мнение. В этом он стоит, несомненно, головой выше той части современной интеллигенции, которая не вышла ещё из старых, дореволюционных времён. Он не взвешивает, угодно ли или неугодно начальству и власть имущим будет его мнение, а высказывает его так, как он внутренне убеждён, что правильно.

И это было всегда одинаково: в 1914 году, призванный в действующую армию, он одел пустую кобуру и бутафорную шашку, так как всегда считал войну недопустимой. Из-за этого у него были большие неприятности. Но когда их воинская часть бежала под Сольдау, он — врач — останавливал бежавших обезумевших от страха людей. Он выдерживал выговоры, но не пользовался на фронте лошадью, пока в утомительных переходах измученные солдаты шли пешком, и сам шёл вместе с ними в рядах.

Так же и теперь: в любых общественных вопросах отец прямо высказывает своё мнение, совершенно не считаясь с тем, кому угодно так, а не иначе говорили.

Думаю, что вот это-то ровное и до крайности нелицеприятное отношение и могло создать отцу врагов, которые по недомыслию могли в смелой честности отстаивания своих взглядов увидеть мерзость преступления. Для Захария Григорьевича не существует разницы в разговоре и в обращении с самыми молоденькими из студентов-первокурсников и с самым высокопоставленным начальством из Наркомата или директором какого-либо учреждения. А такое отношение, надо признать правду, слишком ещё редко у нас и вызывает изумление, а зачастую может перейти и во вражду. Но, зная отца долгие годы в его отношениях с людьми, всегда поражаешься именно этому смелому признанию равноправия всех без исключения.

В личной жизни Захарий Григорьевич скромен до пуританизма. Он никогда не разрешал устроить ему ни одного чествования, ни одного юбилея. Сейчас, когда люди всё ещё падки до юбилеев, до наград, до признания их заслуг, когда кругом получают ордена и звания, отец всегда и от всякого выдвижения его отказывался. Я не знаю ни одного случая в жизни, когда бы он, даже в узком семейном кругу, сказал о своих заслугах или о своих достоинствах. Личная скромность его беспредельна. А достоинств у него ведь очень много. Сила и глубина его ума ставит его в ряд с наиболее выдающимися людьми нашей эпохи и только не знающая границ скромность делает его „рядовым учёным“.

Он заслуживает исключительного внимания и по размаху и широте образованности, культурности, и по совершенно необычайной для его возраста живости восприятия и захваченности всей идущей сейчас жизнью и по полной, убеждённой слитности с существующим новым социалистическим строем.

Нет такого события в жизни нашей страны, на которое отец не откликнулся бы с живостью юноши. Выполнение плана по заготовкам, по добыче угля — волнует его больше, чем любое событие его личной жизни. И всякая наша, советская, победа радует его с глубиной, доступной только до конца преданному, до конца проникнутому пафосом современности, человеку. Дома, в семье, где человек может быть сам собой, он живёт всё теми же радостями для всей страны. Я не видела его никогда недовольным, брюзжащим, судачащим впустую. Он всегда полон буквально юной энергии, брызжущей силы и стремления работать, работать, не покладая рук, для процветания страны. Он без малейшего недовольства готов на любые личные лишения, лишь бы это диктовалось интересами общего, народного блага.

Внутреннее содержание отца, особенно трогательное и прекрасное в нём, пришедшем в послереволюционную жизнь уже давно сложившимся человеком и сумевшим не только понять и оценить, но и себя, свою жизнь соединить и сочетать с нашей действенной и творческой действительностью — совершенно, абсолютно невозможно согласовать, сблизить со всем ужасом подозрения в нечестности, в злоумышлении против его страны!

Только поэтому это чудовищное, выдвинутое против отца по несомненному заблуждению обвинение, даёт мне смелость обратиться к Вам и взывать к Вашей защите.