Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

На некоторый срок меня как-будто забыли, к «следователям» не вызывали. Среди заключённых передавались какие-то смутные слухи об устранении Ежова и о назначении в Ленинград нового начальника ОГПУ. Люди жадно желали и ждали смягчения обстановки и облегчения своей участи. Но прежние приёмы «следователей» оставались без изменения. В этом я убедился, когда как-то утром взглянул на исполосованную кровоподтёками спину вновь помещённого в нашу камеру врача А. А. Исаева. Его я знал ещё по работе по оказанию помощи больным и раненым воинам в 1916–1917 гг. Вернувшись с допроса, А. А. Исаев обмывался, сняв сорочку и обнажив свою спину до пояса. Было жутко и больно видеть на его спине следы кровавых измывательств. «Неужели и вас?» — невольно вырвался у меня вопрос. «Ремнём», — ответил он.

В конце зимы возвратился от «следователя» один молодой военнослужащий с распухшим от побоев лицом и кровоподтёками. В период, когда особенно оживились разговоры об изменении в благоприятную сторону тюремно-следовательского режима, мы в нашей камере были свидетелями фактов прямо противоположного рода. К нам был помещён юноша, арестованный по подозрению в участии в какой-то подпольной организации. Под вечер его взяли на допрос. Всю ночь на нём его избивали палкой. В камеру утром его не привели, а принесли. Он лежал настолько беспомощным, что мы отпаивали его чаем, а вечером его опять увели на допрос…

К концу 1938 г. как будто заметно стало какое-то смягчение обстановки. Разрешили раз в месяц заказывать, покупать за счёт тех денег, которые были по описи взяты при заключении в БД, на определённую сумму — булку, сахар, колбасу, лук и чеснок. Но в то же время с особой тщательностью производились поголовные обыски во всей камере — разыскивались и отбирались иголки, деньги, карандаши, всякие ремешки, стёкла и пр. Один раз обыск носил особенно брутальный характер. Часа в два ночи в камеру зашло значительное число надзирателей. Приказано было всем встать и, не одеваясь, выйти в коридор. Из коридора без всякой одежды нас ввели в пустую камеру, где приказали снять даже нижнее бельё, и тюремные охранники подвергли каждого так сказать телесному обыску: заставляли раскрыть рот, осматривали и ощупывали всё тело, сопровождая всё это грубыми окриками. Только через несколько часов вернули нас в камеру, где все наши вещи и скудные постельные принадлежности валялись в беспорядочных кучах после «осмотра» их в нашем отсутствии. Никаких объяснений или хоть слухов о причинах, вызвавших эти унизительные процедуры, ни у кого не было.

Потом наступило заметное смягчение надзора. Тогда по почину нескольких физкультурников из числа товарищей по камере была организована по утрам, после того, как камера была нами убрана и скамейки расставлены по местам, «зарядка» гимнастикой с маршированием и бегом. По команде одного из бывших военных спортсменов или инструкторов по физкультуре, имевшихся среди нас: «На зарядку становись!», подавляющее большинство обитателей камеры становилось в ряд; открывались при этом все форточки, и проделывался весь цикл гимнастических упражнений. По возрасту я был, кажется, самым старшим из числа тек, кто аккуратно принимал участие в организованной коллективной зарядке. Один-два раза надзиратели входили в камеру и, угрожая всякими карами, требовали немедленного прекращения занятий, но требование это уже не было столь настойчивым, чтобы абсолютно и надолго выполнялось. Через день-два зарядовая гимнастика в строю возобновлялась.

После нового года было несколько случаев вызова из камеры «с вещами», относительно которых у нас складывалось мнение, что дело шло об освобождении. По вечерам теперь уже систематически проводились «тихие беседы». В камере оказался один пушкинист, мастер художественного слова. Несколько вечеров он читал нам наизусть такие крупные произведения, как «Евгений Онегин», «Граф Нулин», «Медный всадник». Меня поражала память и подлинно художественное чтение этого мастера слова. Я познакомился с ним и много часов днём слушал в его исполнении стихи Пушкина. Некоторыми из них, например — «Погасло дневное светило», «На море синее вечерний пал туман» и т. п. я даже обогатил свою память. Но, к сожалению, я не удержал в памяти ни имени, ни отчества, ни фамилии этого молодого, хорошо воспитанного и образованного человека. К счастью, его не долго держали в БД. Через несколько недель он был вызван «с вещами», по общему убеждению для выхода на волю.

В «тихие вечерние часы» его заменил преподаватель (профессор) танкового дела из военной академии, довольно долгое время совершенно незаметно занимавший место на одной из скамеек в тёмном углу камеры. По просьбе поддерживающих «тихие часы», он прочитал сначала несколько лекций о роли танковых частей в современном военном искусстве. А когда в камере не стало пушкиниста, он начал читать наизусть прозу Пушкина. С истинным уменьем, я бы сказал — проникновенно, просто и задушевно прочёл всего «Арапа Петра Великого». Я думаю, никакой артист не мог бы лучше прочесть этот замечательный образец пушкинской прозы. Подлинное величие Петра Великого в его истинно артистическом, совершенно лишённом внешних обычных сценических приёмов, чтении обрисовывалось с захватывающей силой… В следующие вечера так же мастерски прочитал он «Капитанскую дочь», затем «Метель» и «Барышню-крестьянку». Я не знаю, насколько дословно говорил он без суфлёра и печатного текста эту поэтическую прозу Пушкина, но впечатление оставалось, что слушаешь чтение томов прозы. Как память может хранить такие большие произведения! Один вечер был заполнен им чтением (также наизусть!) «Хаджи-Мурата» Льва Толстого. Прошло с тех пор много лет, но у меня живо встаёт воспоминание, как будто я не слышал чтение «Хаджи-Мурата», а видел этот персонаж на сцене или в натуре.

Когда запас добровольных участников «эстрадных» выступлений был исчерпан, устроители «тихих бесед» стали настойчиво обращаться к другим обитателям камеры с предложением поделиться рассказами из своей жизни или иным подходящим материалом. Я несколько вечеров занял изложением вопроса об удлинении средней продолжительности жизни, о том значении, которое этот вопрос приобретает в условиях открывающихся в социалистическом обществе возможностей и перспектив по улучшению медицинского обслуживания, предупреждению и лечению болезней, охране детства. Кроме бесед по вопросам специальной области моего изучения, я два или три вечера посвятил рассказам о наиболее интересных происшествиях, свидетелем которых я был за мою уже и тогда долгую жизнь.

После довольно продолжительного перерыва опять начались вызовы меня к «следователю». На этот раз был опять новый дознаватель. Держал он меня каждый раз довольно долго. Но к истязаниям, к бессмысленным побоям и брани не прибегал. Иногда мне даже казалось, что ему было как-то неловко, точно он совестился сам, задавая совершенно нелепые вопросы. Он, по-видимому, собрал от своих осведомителей во 2-м Ленинградском медицинском институте и в Горздраве самые разнообразные слухи и сведения о моих лекциях, об исключительно большом уважении, с которым ко мне относились студенты. Он спрашивал меня, почему же против меня выставляются обвинения? «Скажите, какие, и я покажу вам их вздорность, — отвечал я. — До сих пор ни одного конкретного указания мне не было сделано».