Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Всплыв в нашей камере, как Лоэнгрин, А. П. Ковалевский был потом переведён от нас, и ни тогда, ни после до меня не доходило никаких вестей о судьбе этого взлелеянного и так замечательно воспитанного широко образованной любящей матерью работнике Отделения востоковедения Академии наук СССР.

На другом конце нашей пристенной скамьи новым обитателем камеры оказался инженер-электрик А. И. Розен. Он работал референтом по вопросам электроснабжения в Смольном и так же, как и все его соседи, недоумевал, что могло послужить причиной злой участи, приведшей его в БД. В нашу камеру он был переведён из тюремной больницы, где провёл несколько недель на инсулиновом лечении вследствие сахарного диабета. В качестве диетического лечебного средства он получал листы и части коченей капусты. Мы как лакомство съедали получаемые от него кусочки свежих капустных листов. Розен производил впечатление очень знающего инженера и хорошо образованного человека в более широком смысле. Он тоже охотно отозвался на приглашение заполнить часы тихой беседы рассказом о состоянии и перспективах электроснабжения Ленинграда. Через несколько дней он предложил очередную «тихую беседу» свою посвятить не инженерным вопросам, а поэзии Тютчева, которого он высоко ценил за свежесть образов. Для иллюстрации тех оригинальных сторон поэтического творчества, за которые он ценил Тютчева, он на память декламировал много стихотворений поэта. Среди них, между прочим, было небольшое стихотворение, посвящённое декабристам. Мне претила в этом стихотворении самовлюблённость, бездушность Тютчева.

В стихотворении «14-е декабря 1825» внимание Розена привлекли такие образы, как «вечный полюс вековечных льдов» и несоизмеримость с ним «скудной капли» горячей крови человека; как «железная зима» и пр. Мне не приходилось раньше читать или слышать это стихотворение Тютчева, но к самому поэту у меня всегда было отношение, как к человеку, мне чуждому, враждебному по духу. Ночью, мучимый бессонницей, я пытался слово за словом восстановить в памяти приведённое Розеном стихотворение. В результате настойчивых усилий мне, в конце концов, в долгую, нескончаемо тянувшуюся тюремную ночь это удалось. Вот это стихотворение:

А параллельно со стихами Тютчева, вызвавшими у меня не восхищение образами, а отвращение и глубокое негодование черствостью поэта и ничтожеством его молчалинской ограниченности, у меня стих за стихом сложилось другое стихотворение, которое я постарался закрепить в памяти. Утром я подсел к Розену и вместо стихотворения Тютчева сказал ему следующий мой вариант посвящения памяти декабристов:

Розен страдал сахарной болезнью и постоянно получал инсулин. На моих глазах однажды он впал в тяжёлое коматозное состояние. Вызванный врач всё же не отправил его в больницу. Один из таких приступов окончился смертью этого талантливого молодого инженера-физика.

В долгие тоскливые ночи этой тюремной осени 1938 г. часы мучительной бессонницы я заполнял иной раз составлением и закреплением в памяти акростихов, посвященных характеристике ряда лиц, душевная ценность которых здесь передо мною раскрывалась. Я уже говорил, с каким глубоким волнением слушал я серию бесед о Лермонтове и Пушкине, о Гоголе, о Льве Толстом, Тургеневе и Достоевском большого знатока русской литературы П. Н. Беркова. Без всяких заметок и записок, в полутьме, тихим ровным голосом, с изумительной проникновенностью, в течение многих дней обрисовывал Павел Наумович литературные типы, замыслы и творчество русских писателей. Перед слушателями вставали яркие образы, созданные великанами русской и мировой литературы, которые ожили и овладевали нашим сознанием.

Помню моё радостное чувство, когда после внезапного вызова на допрос вернулся маленького роста молодой доцент, специалист по ядерной физике. У меня не сохранилось достаточно отчётливо память о целом ряде очень заинтересовавших меня тогда молодых научных работников, которые приняли участие в ведении бесед образовательного характера в такой необычной обстановке. Не помню я и фамилии упомянутого молодого физика, который был, по-видимому, доцентом Ленинградского университета. Он занимался изучением строения атомного ядра разных элементов и вопросами ядерной энергетики. У меня осталось впечатление от его бесед по этим проблемам, что это был далеко не заурядный физик, талантливый и весь захваченный открывавшимися перед ним закономерностями в связях физических и химических свойств элементов со строением атомных ядер. Без всякого карандаша и бумаги он с изумительной наглядностью строил коррелятивные графики свойств и строений ядра, раскладывая спички на подушке или одеяле. Помню, что я ему посвятил акростих, отражавший моё восхищение сосредоточенностью и силой его ума и возмущение неожиданным перерывом научных исследований, перемещением из исследовательской лаборатории в БД. Его интересовали открывающиеся перед его пытливым умом закономерности, а не то, что именно он, а не кто-то другой, их открывает.

Другой физик, проведший серию «тихих бесед» по оптике, по устройству телескопов и об астрономических открытиях, полученных благодаря новым усовершенствованным телескопам, был крупный учёный в области оптики Дмитрий Дмитриевич Максутов. Он был новатор и изобретатель, конструктор телескопов. Он также весь был захвачен своими новыми оптическими конструкциями, но при этом, когда он излагал свои построения, невольно чувствовалось, что его захватывает сама мысль, что это не кто-нибудь другой, а он, именно он, сделал данное конструктивное изменение и открытие.