Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

8 декабря. С утра обычный круг дворницких работ. Убрал снег с чердака, закрывал там пол досками. С половины первого до 6 часов поездка, обратившаяся в пешее хождение, — от Финляндского вокзала до больницы им. Либкнехта. Радость душевного отдыха. Екат[ерина] Ильин[ична] посадила меня в трамвай.

11 декабря. Днём окончательно привёл в порядок черновик годового отчёта. Мылся в кухне в корыте. Вечером все без остатка запасы пищи, оставленные мне до субботы, съедены. В десятом часу, промокшая, голодная, прозябшая явилась пешком от Финляндского вокзала Любочка, из-за сильного артобстрела трамваи не ходят. Оборваны провода. Идёт дождь, всюду большие лужи. Устала, разумеется, но всё было бы легче, если бы не упрямство, не истерическое самодурство её. Хлеба брать не хочет, по раз и навсегда предвзятому внушению.

12 декабря. Утром произвёл полную уборку квартиры. Добрался на № 18 и 9 до Некрасовской улицы, Далее пешком по Некрасовской, Маяковского и Жуковской. Ужасные последствия вчерашнего артобстрела. Окна все разбиты, крыши разворочены почти во всех домах, вплоть до больницы Раухфуса. Снаряд попал в роддом Снегирёва. На ул. Жуковского — разбитый трамвай, порваны провода. С 12 с половиной до 2-х с половиной отбирал графики для доклада. С 3½ до 4½ — мой доклад о демографических последствиях и борьбе с ними. Сделал доклад во весь голос, не вяло, но из-за боязни, что не хватит времени, всё самому казалось скомканным, в особенности после того, как получил от председателя записку: «Ваше время исчерпано». Потом прослушал 4 доклада об авитаминозе 1942 г. в Ленинграде. В абсолютной темноте с трудом добрался до Зиночки. Принят был очень радушно. По радио слушал все сообщения. Обдумал выступление для участия в прениях.

20 декабря. На «Полоске» более людно. Все, кроме Любочки. Она предпочитает быть одна на Михайловской. Почти весь день работал во дворе, с дровами. Просматривал главу о возрастном составе населения и о движении населения из моей книги о старости. Обдумывал, как связать это с дополнительной главой, которую хочу написать, — о «законе населения». Что вкладывается в это обозначение? Нет словесного выражения для ощущения зияющей бездны, вызываемого гитлеровским атавизмом варварского людоедства, охватившего миллионные массы немецкого стада убийц, палачей, организаторов и исполнителей тупоумных смердяковских замыслов истребления евреев — от младенцев до стариков. Сообщение об этом Информбюро, напечатанное в «Лен[инградской] правде», приводит к оцепенению. Всё нужно бросить и идти в качестве рядового против этих разбойников.

21 декабря. На дворе слякоть, промочил валенки. Работал через силу, без удовольствия. Всего ломит, тянет, познабливает. Перечитывал последние главы работы Урланиса «Закон населения». Спускался под дом — достал 2 ведра овощей. Крысы съедают до тонкой внешней кожуры избирательно — брюкву. Самые лучшие экземпляры съедены. Пропало столько моего труда! К вечеру появились резко выраженные явления желудочного катара. Написал четыре письма: Илику, Лёле и Лидиньке. Вокруг и внутри — серая пустота.

23 декабря. В Бюро санит[арной] статистики прочёл неумный отзыв о моей программе исследований связи демографических сдвигов с соц[иально]-эконом[ическими] и коммун[ально]-бытов[ыми] изменениями в осаждённом городе некоей Менделевой (подлинно — «а судьи кто?!»). Не очень высокой пробы и виляния, заметания следов хвостом и угодливо-податливый ответ Бена о моей программе. Он мог бы, пожалуй, понять смысл и значение поднимаемого мною вопроса об экологическом исследовании диалектической взаимосвязи санитарно-демографических явлений («показателей») со всею сложной перемежающейся сетью изменений и явлений экзогенной [322]среды, да к чему?! — Лишнее беспокойство, не проще ли идти в колее начальственных эвфемических предуказаний. Всё равно против рожна не попрёшь. А так удобнее и без тревожащих разговоров, наставлений и пр. Это, собственно, житейская мудрость, свойственная старению так же, как старению свойственно поседение (такое сильное у Бена), и некоторые отношения из области флирта, свойственные — по Некрасову и Гоголю — «молодящимся старикам». Всё это у Бена одевается в безобидные, никого не раздражающие проявления скептицизма, благодушия и доброжелательности к людям.

Во 2-м ЛМИ получил два «предписания»: немедленно написать а) мой доклад и б) моё выступление в прениях на конференции 12–13 декабря. Таким образом, у меня неотложных письменных работ накопилось немало, а выполнять их почти никакой возможности нет. Днём — полутёмная серая мгла, а вечером и ночью — при свете керосиновой лампы (очень плохой керосин) работать я не в состоянии. В порядке неотложности нужно в ближайшие дни: 1. Прочитать вновь переписанную и переплетённую мою работу о детской смертности по материалам 1939–1940 гг. и вставить несколько графиков. 2. Написать автореферат моего участия в прениях на конференции (об авитаминозах, истощении от голода, отрицательного энергетического баланса. 3. Написать доклад «Задачи здравоохранения в борьбе с санитарно-демографическими последствиями войны». 4. Написать программу научно-исследовательских работ 2-го ЛМИ на 1943 г. 5. Написать программу научно-исследовательских работ ГИДУВа на 1943 г. 6. Написать отзыв на диссертацию Скороходова «История микробиологии в дореволюционной России». 7. Написать отзыв (предварительно проштудировав) на диссертацию Рязанова. 8. Написать А. Я. Гуткину обоснование темы об условиях организации режима трудовых процессов и занятий для пользуемых в стационарах.

25 декабря. Вечером — мирное пребывание за общим столом. От Зиночки получил подарки к 73-летию. Очень трогательно, но никуда не уйти — два внутренних мира без возможности взаимного понимания. От Т. С. Соболевой Любочка принесла приветственное письмо мне. В сумраке гаснущей лампы написал благодарности и мои новогодние пожелания. Томительные часы ночного пребывания в постели без света прошли в невесёлых воспоминаниях о протекшем ещё одном годе моей жизни. Их уже так немного остаётся у меня впереди, а в моём окружении — и близком, и более далёком — не видится идущих мне на смену дружественных сил. Растёт изоляция, всё более одолевает пустота, но не погасла надежда на лучшую обстановку для общения в труде, в подготовке людских кадров.

26 декабря. От Илика два письма из Куйбышева. Радостно переживать его внутренний рост и ощущать, что он — мой желанный заместитель в жизни. Прокладывает свои пути… Так хотелось бы теперь с ним свидеться, быть поближе.

31 декабря. На рубеже двух годов — 1942 и 1943-го я записал о растущей изоляции моей от окружающей жизни вследствие смерти и отъезда из Ленинграда многих близких, друзей и соратников, с которыми и через которых поддерживались связи с людской стихией. Это самое ужасное для меня наследие 1942 года, почти безнадёжно непоправимое, так как теперь, когда мне уже полных 73 года, новые связи трудно возникают…