Николай Пирогов - Быть хирургом. Записки старого врача

Один из ярых защитников крестьянских интересов, между посредниками, сделался таким демофилом, собрав за год до эмансипации с крепостных своей жены (в Херсонской губернии) за один личный выкуп по 150 руб[лей] с души, убедил их приписаться в мещане или наняться в кабалу у купцов и попов; таким образом этот рьяный демагог, получив с своих обезземеленных крестьян (до 100 душ) тысяч 15, продал потом тысячи две десятин пустопорожней земли и переехал в Юго-Западный край благодетельствовать крестьянам на чужой счет.

Были, наконец, между господами посредниками этого края и отъявленные мазурики и даже один уголовный преступник. И то сказать: кто бы из уважающих себя личностей решился подчинять себя полнейшему произволу главного начальника края; сегодня тут, а завтра по шапке и долой. Один из смененных так, par l’ordre de moufti [168] По приказу муфтия ( фр.) . , председатель мирового съезда (некто Михайлов) писал ко мне перед отъездом из Винницы, прося моего ходатайства у генерал-губернатора: «Я занял 25 рублей на выезд, а меня оклеветали во взяточничестве. Я отнял у помещиков Винницкого уезда с лишком 15 000 десятин в пользу крестьян и все еще не угодил красным, заседающим в Киеве».

Не помню, этот ли самый или другой демократ однажды на мое замечание о том, что крестьяне, как соседи помещиков, все-таки предпочтут лучше иметь дело с нами, чем с чиновниками, также весьма наивно объявил мне: «В таком случае для правительства полезнее было бы отдать помещичьи земли нам, а помещиков сделать чиновниками». Это почти так и случилось в западной окраине; имения конфисковывались, помещики административно высылались, а чиновники и начальники края наделялись.

Когда эмансипация крестьян повлекла за собою учреждение земств и новых судов, то правительство обратилось, за неимением надежного старого, к новому поколению и также не могло быть разборчивым; поэтому и в земскую, и в судебные области не могли не проникнуть современные демагогические стремления, хотя проявления их и не могли быть так бесшабашны и грубы, как в мировых учреждениях западных окраин после польского мятежа.

Между тем самодержавная власть не могла же в новых учреждениях создать себе оппозицию, потому она и старалась, сколько можно, ограничить их действия своею администрациею.

И вот являются, с одной стороны, соответствующие современным требованиям преобразования государственной машины, потребовавшие, в свою очередь, и введения в действие новых понятий, новых мировоззрений и новых сил, а с другой стороны, понадобились прежние, задерживающие новый механизм, приборы.

Но и в этот старинный регулятор нашей государственной машины, в администрацию, веяния времени внесли-таки новые элементы, а с тем вместе и недовольство, притворство и ненормальное положение.

Всякому здравомыслящему ясно, что в государстве, выступившем на новый путь, неустроенная смесь новых учреждений с старыми, отжившими, – самое вредное и опасное дело. Всякий здравомыслящий видит, конечно, и чрезвычайную трудность регулировать тотчас и точно отношения нового к старому по мере каждого нововведения. Зная это, надо готовиться на встречу с препятствиями и, встретив их, не терять головы, не выходить из себя, не увлекаться в выборе средств для борьбы с препятствиями. Без сомнения, каждый русский, любящий свое отечество, не пожелает ослабления государственной мощи и власти; это было бы равносильно желанию видеть Россию распавшуюся на части; но все средства для усиления этой власти всегда двусмысленны; энергетические на вид, на деле могут произвести эффект, противоположный ожидаемому.

Я полагаю, что главное средство для усиления власти состоит в том, чтобы не сходить ни разу в сторону с предначертанного однажды пути; другими словами, знать хорошо и верно, чего хочешь. И хочется, и колется – это беда для власти. […]

Когда мне было лет 17, я вел дневник, потом куда-то завалившийся; от него осталось только несколько листов, я помню, что записал в нем однажды приблизительно следующее: «Сегодня я гулял с Петром Григорьевичем (Редкиным – это было в Дерпте); мимо нас проскакала карета и забрызгала нас грязью. Петр Григорьевич как-то осерчал и с досады сказал: „Ненавижу до смерти видеть кого-нибудь едущим в карете, когда я иду пешком“. А я, помолчав немного, ни с того ни с сего говорю ему: „А знаешь ли: вчера в темноте я попал в грязь около Дома [169] Dom, Domberg – Собор, Соборная гора, где в Дерпте помещался анатомический институт и клиника. (в глухой улице); вдруг слышу, скачет во весь опор, прямо на меня, с песнями, извозчик, везет пьяных и сам, видно, пьяный; ну, думаю, как бы не задавил. Не успел я собраться с мыслями, а он уже наскакал и тотчас же круто повернул от меня; значит, в человеческом сердце есть врожденная доброта; зачем извозчику, да еще хмельному, было сворачивать, а не скакать прямо на меня? Никто бы и не пикнул, и я остался бы лежать в грязи“.

„Это, брат, не врожденная доброта, – заметил Петр Григорьевич, – а страх, timor Domini [170] Страх Божий ( лат .). , только не Божий, а государев“».

Почему этот пассаж из моего старого дневника приходит мне теперь, через 53 года, на память? A propos des bottes? [171] Ни к селу ни к городу ( фр.) . Почему еще и тогда этот незначащий разговор наш, двух молодых людей, сделал на меня такое впечатление, что я внес его в мой дневник? Мало этого: этот незначащий разговор приходил мне в голову каждый раз, когда я думал, говорил или читал о современных доктринах или социальных утопиях.

Это, может быть, глупо и не стоило бы теперь вносить в мою автобиографию. Но ведь я пишу ее не для печати, а для себя, решившись не скрывать от себя и того, что сам нахожу schwach [172] Слабым ( нем .). . Не хочу же я казаться самому себе умнее? Дело в том, что у меня, по странной ассоциации идей, давнишний, гроша не стоящий разговор сделался каким-то наглядным выражением последствий или действий на человеческую природу двух прав: естественного и государственного (или вообще юридического права). Одно выразилось, конечно, в одном моем представлении, только основанном на словах Петра Григорьевича, – чувством ненависти, другое – чувством страха. С тех пор мне всегда казалось, что знаменитое droit de l’homme [173] Право человека ( фр.) . возбуждает, и на самом деле, только ненависть, а юридическое право – боязнь. Странно, ненаучно и потому, может быть, нелепо. Но так мне кажется. Кто знает это пресловутое droit de l’homme? На каких скрижалях и кем оно начертано? Сам человек приписывает себе, то есть изобретает для себя права, и, значит, все зависит от того, как он на себя посмотрит снизу, сверху, сбоку, и потом как еще все эти сторонние воззрения соединит и как их комментирует. Даже самое главное, право прав, право на жизнь и смерть, и то он может и присваивать себе, и отвергать у себя. Но, присвоив себе то или другое право, чувство ненависти и неприязни для него делается неизбежным, как скоро этим правом он почему-нибудь не в состоянии будет пользоваться. Так, это право прав, право на жизнь, есть не более как комментарий, наш собственный комментарий факта: мы живем, ergo, имеем право жить.