Николай Пирогов - Быть хирургом. Записки старого врача

Но не миражно ли это право, когда самый факт, на котором оно основано, может каждую минуту прекратиться и кончиться? Хорошо право, которое ежеминутно может быть отнято у каждого из нас? И жизнь делается всего скорее ненавистною, когда она рассматривается как наше право. Не ближе ли к правде, не нормальнее ли та жизнь, которою мы пользуемся вовсе не по праву, и не как правом, а попросту, без затей. Живем, потому что живем, и так надо быть, таково наше предопределение, как следствие причины причин. Вольно нам подводить это под категорию прав!

Но если на жизнь нет права, а есть только сама жизнь, как роковой факт, то что же наше право на смерть? Да это право сильного. Воля, как намерение, осуществленное в действии, – продукт жизни, сильнее жизни, и потому может ее прекратить на каждом шагу. Таких прав немало на свете! И человек, с его милою логикою, не задумался назвать и проявление силы правом. Да не потому ли, что каждый мыслитель, толкуя о праве, невольно сознавал суть права в силе?

А правда? А справедливость? А нравственный закон?

Да, на аналитических весах мыслителя эти противовесы сильно опускают одну чашку, но стоит только силе слегка прикоснуться к другой, и весы покажут другое.

Что же знают все другие статьи пресловутого droit de l’homme? Если уже права на жизнь никто нам не давал и мы пользуемся ею Dei gratia [174] С Божьей помощью ( лат .). , то что такое право на равенство, свободу, братство? Не чистые ли миражи эти права? Они возбуждают только ненависть, потому что недостижимы, за ними гоняются, а их нет.

Право можем мы себе творить и утверждать только на то, что можем себе дать, и, собственно, по-Божьи, что можем дать не насильно. Право собственности и право личности, наследственности, – все они искусственны, созданы человеком, но именно потому они и есть права; их можно было дать и признано было за лучшее для человеческого общества их дать ему.

И, дав эти права, было естественно и справедливо требовать, чтобы их никто не нарушал. Нарушитель должен был страшиться. И вот искусственные права, возбуждающие чувства опасения и страха, оказались благодетельнее тех естественных прав, недостигаемость которых порождает ненависть и злобу. Кто, в самом деле, может нам дать свободу, равенство и братство, когда их нет таких, какими они представляются гоняющимся за ними? Странное недоразумение, искони присущее человеческому обществу! Библейское столпотворение – верный символический образ этого рокового недоразумения. Мы, окруженные безысходным, но благодетельным миражем жизни, не можем понять, как наша мысль и наша воля могут быть несвободными, когда мы чувствуем так живо свободу нашей мысли и нашей воли. И, обольщенные этим ощущением, стремимся к полной свободе действий, и зная, и не зная, что ее никогда не достигнем.

Это-то стремление мы и назвали правом, а дав название, стремимся еще неукротимее.

Если мы произошли от обезьян, то от них мы и получили стадное свойство стремиться сообща к свободе действий.

Но у нас, в прибавок к этому чисто животному свойству, выработалось еще, уже не знаю почему: от естественного подбора или чего другого, резко отличающее нас от животных свойств индивидуальности.

Ни у одного животного эта особенность так не развита, к нашему счастью или несчастью, как у нас. Вот эти два свойства – стадность и индивидуальность – и борются между собою в человеческих обществах. И общества, и государства учреждаются на основании междоусобной борьбы стадных и индивидуальных свойств людей. В стаде неудержимое стремление действовать сообща; человеческая особь неудержимо стремится действовать лично, особняком, по мере своих сил и способностей, или, как принято писать в деловых бумагах, по крайнему своему разумению. Борьба борьбою, а во время ее стадные свойства сообщаются индивидуальным, индивидуальные – стадным.

Стадное свойство требует равенства и братства; индивидуальное хочет свободы и враг равенства. При полном равенстве особь теряет свой raison d’кtre. Что делать бедному человечеству в этой междоусобице его самых закадычных стремлений и свойств? Оно изобретает разные средства, чтобы кое-как выйти, не погибнуть в борьбе. Я полагаю, что стадные свойства изобрели, на первых порах, те среднеазиатские ханства, которые потом прогуливались по целому свету; горные ханства и бейства такого же, верно, происхождения, только другая местность не позволяла им сливаться в огромные стада. Когда из этих громадных стад образовались громадные государства, то интересы государственных властей не могли быть одними и теми же с их подданными; государственная власть стремилась неминуемо к индивидуальности и развивала ее все более и более вблизи себя; подданные должны были, напротив, стремиться к удержанию стадных свойств, находя в них свою главную силу и крепость. Не могли не существовать [и] общие интересы между властью и народом.

Борьба за существование, во-первых, велась сообща; пастырь направлял стада на тучные пажити силою своих индивидуальных свойств, поселял доверие к себе в пасомом стаде, а доверие это делало его и верховным судьею, и избранником, и распорядителем судеб. Но как скоро индивидуальные свойства в обществе начинали развиваться и брать верх над стадными, то и общественные интересы, разобщаясь, стали спутываться в клубок, разматывать который делалось не по силам ни стаду, ни пастырю. Очевидно, при таких условиях сделалось необходимо выделиться известной части общества и заняться осторожным разматыванием клубка. Какова могла быть эта выделившаяся часть, более или менее индивидуализированная, зависело от разных исторических условий развития целого общества.

Но какова бы она ни была и каким бы путем она ни выделилась от остального общества (выбором ли или насилием), интересы ее, тотчас же по выделении, не могли оставаться одними и теми же с общественными. Правительственная власть, какова бы ни была форма правления, заключает в себе всегда начало антагонизма с обществом. Не один самовластный монарх, а всякая государственная власть, держащая кормило правления, говорит, если не вслух, то про себя: государство – это я; если же и не говорит, то всегда хотела бы это сказать. В самом деле, ведь государство не есть одна территория с прозябающим на ней народонаселением, прикрепленным к земле.

Государство – отвлеченное понятие, самая характерная, то есть общая всем фактическим государствам, черта которого есть правление, и власть, заведующая его механизмом, весьма естественно видит в себе квинтэссенцию управляемого ею государства.

Образ правления – это указатель и мерило отношений индивидуализма к стадности общества. Чем более стадных свойств в обществе, тем и индивидуальнее, одноличнее его правительство и тем менее антагонизм общества к правительству. А когда стадные свойства общества доведены культурою до минимума, то начинается, как видно, поворот и в индивидуализированном донельзя обществе рождается, как видно, потребность возврата к стадности.