Филипп Бассин - Проблема «бессознательного»

Представление о неосознаваемой установке, трактуе­мой не только как проявление «готовности» к выполнению целенаправленной активности, но и как фактор, регули­рующий развертывание этой активности в соответствии с определенной задачей и со смыслом окружающей ситуа­ции, глубоко изменило наше понимание функциональной структуры приспособительного действия.

Старая схема, по которой целенаправленное произволь­ное действие является функцией многократно повторяю­щихся осознаваемых актов «волевого усилия», стала пере­сматриваться по существу еще во второй половине XIX ве­ка. К концу века она была окончательно отброшена, и ее долгое время замещало более сложное представление, по которому главными функциональными компонентами действия являются, во-первых, эффекты осознаваемых «ре­шений» и, во-вторых, неосознаваемые «автоматизмы» или «навыки», форму которых принимает всякое действие, ставшее из-за частого и монотонного воспроизведения при­вычным.

Дальнейшее развитие теории организации действия, значительно ускорившееся лет 30 назад, показало, однако, неправильность, существенную упрощенность и этой дву­членной схемы. Согласно этой схеме, последовательные этапы формирования действия обрисовывались примерно так. Допускалось, что на первом этапе устанавливаются (отбираются и закрепляются) все необходимые связи. На втором же этапе — этапе «автоматизации» эти связи обес­печивают машинообразный и стереотипный характер ре­акций. Иными словами, если на первом этапе осуществле­ние действия происходит еще в отсутствие жестко фикси­рованных связей между его элементами и потому отличается пластичностью, то переход к этапу автомати ческого действия характеризуется упрочением ригидных связей и, следовательно, потерей пластичности функции.

Такое импонирующее на первый взгляд представление оказалось, однако, полностью разрушенным, как только стал производиться более тонкий анализ биомеханической (Н. А. Бернштейн) и электромиографической структуры автоматизированных движений. Было показано, что такие, например, процессы, как ходьба, закрепившиеся профес­сиональные и спортивные двигательные навыки, нейродинамика поддерживания позы и т.п., характеризуются не рпгидностью, не стереотипностью, а напротив, удивитель­ной пластичностью, возможной только при отсутствии од­нозначных связей между движением и совокупностью реализующих это движение нервных возбуждений. Было установлено также, что приспособительная изменчивость полностью «автоматизированных» двигательных актов мо­жет приобретать форму необычайного тонкого регулиро­вания. Достаточно напомнить, что, например, в баллисти­ческих движениях типа удара по мячу при игре в теннис, в акте стрельбы, при ударе по шару на бильярде, в акте бритья, т.е. при действиях, опирающихся на множество неосознаваемых «автоматизированных» двигательных ком­понентов, необходимые и непредусмотримые заранее ва­риации движений обеспечивают точность моторного эффек­та, определяемую долями угловой секунды и микронами [68].

Таким образом, было твердо установлено, что автоматизированное осуществление эффекторной функции вовсе не связано с потерей этой функцией характеристики плас­тичности. Но тогда пришлось признать, что существо ав­томатизации заключается отнюдь не в использовании ра­нее закрепленных, жестко фиксированных связей. Авто­матическая деятельность обрисовывалась [14] гораздо скорее как деятельность, протекающая в рамках опреде­ленной, ранее сложившейся «системы правил» (в рамках определенной «матрицы управления»). Реализация авто­матического действия не опирается при этом на какие-то заранее точно предусмотримые связи между элементами или фазами этого действия. Она выступает скорее как процесс, построенный по типу марковской цепи (т. е. как последовательность событий, каждое звено которой харак­теризуется лишь определенной вероятностью возникнове­ния, зависящей от конечного числа предшествующих звеньев той же цепи). Легко понять, насколько глубоким является такое изменение в понимании самого существа процесса автоматизации, лишающее этот процесс припи­сывавшейся ему ранее «окостенелости» и механичности.

Но если это так, то становится очевидным, что осуще­ствление функции в фазе ее неосознаваемого «автомати­зированного» отправления есть процесс, продолжающий быть именно регулируемым , т. е. продолжающий быть активностью, при которой происходит отбор оптимальных форм реализации действия, специфически связанных с условиями развертывания и задачей последнего.

Мы не будем сейчас задерживаться на вопросе о том, как следует представлять конкретный процесс выработки мозгом упомянутых выше «матриц управления». Рассмот­рение этой проблемы, содержащееся в работах Н. А. Берн­штейна, И. М. Гельфанда и др. [90, стр. 299—322; 32, 33], увело бы нас в сторону от главной темы. В данном случае важно лишь то, что все это направление мысли еще раз подчеркнуло активный характер неосознаваемой регуля­ции поведения и подчиненность последней (как и регуляции осознаваемой) семантике, смыслу задач и си­туаций.

А теперь проследим другую линию в углублении пред­ставлений об «автоматизации» действий, связанную с концепцией неосознаваемых установок еще более тесно.

Теория, по которой неосознаваемые установки выполняют на определенных этапах формирования деятельности ре­гулирующие функции, вынуждает расширить смысл, вкла­дываемый по традиции в понятие «автоматизации» дей­ствий. В свете этой теории поведение, состоящее из сово­купности отдельных актов, определенным образом соотнесенных между собой во времени, должно иметь очень сложное в психологическом отношении строение, обусловливаемое неоднотипностью отношения этих эле­ментарных актов к сознанию.

Простыми экспериментами нетрудно показать, что поч­ти всегда в деятельности следует различать: а) компо­ненты, осознаваемые относительно ясно и относящиеся при нетормозимом развертывании действия преимущест­венно к фазам его начала и конца, и б) компоненты, опос­редующие связь этих фаз, степень осознания которых бывает, как правило, снижена, но которые отнюдь не те­ряют из-за этого характера специфически направленной и очень высоко иногда организованной активности.

Если бы взаимосвязь элементарных актов поведения, из которых складывается таким образом деятельность, имела только сукцессивный характер (т. е. если бы эти акты представляли собой временную систему, в кото­рой каждый последующий компонент начинал формиро­ваться только после того, как завершался компонент пре­дыдущий) или, иначе говоря, если бы не существовало сложнейшей симультанной иерархии действий (при которой один поведенческий акт входит как состав­ляющий элемент в функциональную структуру другого одновременно развертывающегося более сложного акта), то поведение в целом представляло бы, вероятно, очень своеобразную и легкую для описания картину после­довательного чередования то более, то менее ясно осозна­ваемых форм активности. Поскольку же в действительности имеет место именно вариант симультанной иерархии [69], вся закономерность зависимости осознания от фактора помех значительно осложняется. И эта сложность еще более воз­растает вследствие характерного описанного А. Н. Ле­онтьевым феномена «смещения мотива на цель» (потери элементарным актом поведения характера самостоятель­ного действия при его вхождении в систему более сложной деятельности).