Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Настасья была свидетелем этого инцидента. Она взволнована «новым чувством» (это мне кажется или Достоевский нас слегка подталкивает к выводам?) Имея в виду князя, она вдруг говорит: «Право, я где-то видела его лицо!» Это бесподобный штрих: он указывает на таинственное сродство «идиота» с тем Князем, который смотрит на Настасью с икон. Мышкин спрашивает ее, правда ли она такая, какой сейчас притворяется? Настасья шепотом отвечает, что не такая, и поворачивается уходить. В этот раз она, вероятно, сказала правду. Но это лишь часть правды. Вторая часть известна Рогожину: в диалектике его отношений с Мышкиным необходимая истина состоит в том, что каждый из них приходит к своей, противоположной другому, половине знания. Ему ведомо, что в Настасье есть еще что-то, и это «что-то» он оценивает в сто тысяч рублей. В сопровождении своих прихвостней он в гневе отправляется на поиски денег.

Имея в виду обстоятельства жизни и тяготы Достоевского, во время которых он писал первую часть «Идиота», остается дивиться точности и уверенности его ходов. Внезапный жест (пощечина Гани, пощечина Шатова, поклон Зосимы перед Дмитрием) — это язык необратимого. После такого жеста мгновенно опускается тишина, но когда диалог возобновляется, его тон и наше восприятие отношений между персонажами — уже иные. Напряжение столь велико, что всегда есть риск, будто речь сейчас перерастет себя и перейдет в действие, обернется ударом, поцелуем или эпилептическим припадком. Слова заряжают контекст энергией и подспудным насилием. Жесты, в свою очередь, столь ошеломительны, что они резонируют внутри языка — но не в виде отстраненно пересказанной физической реальности, а как взрывной образ или метафора, высвобожденная силой синтаксиса (и здесь я говорю о синтаксисе в самом широком смысле). Отсюда — двусмысленная и галлюцинаторная атмосфера в изображении Достоевским физического действия. Что именно перед нами — то, что сказано, или же то, что совершено? Наши колебания показывают, насколько «достоевский» диалог драматургически точен. И в этом — суть драмы: речь есть движение, а движение — речь.

Опустим дальнейшие инциденты и осложнения в Ганином семействе. Около половины десятого князь Мышкин приходит к Настасье на званый вечер. Князя не приглашали, но его затягивает в водоворот. Генерал Епанчин, Тоцкий, Ганя, Фердыщенко и прочие гости с нетерпением ожидают Настасьиного решения о браке. Где-то в городе рыщет Рогожин в поисках нужной суммы и в итоге набирает ее. Квартира Настасьи — в типично «достоевском» и сценическом духе: создается впечатление, что там — три стены, и она буквально открыта для буйного вторжения Рогожина или для тихого проникновения князя. Дабы скоротать тянущееся время, Фердыщенко предлагает «великолепнейшую и новую» игру (она в самом деле была в те времена в ходу). Все гости по очереди должны рассказать «самый дурной поступок» из своей жизни. Тоцкий проницательно замечает, что эта «смешная идея» (Достоевский позднее снова воспользуется ею в готическом рассказе «Бобок») — лишь «хвастовство особого рода». Первый жребий достается Фердыщенко, и тот вспоминает про мелкую кражу, в которой он сознаваться не стал, а вину возложили на несчастную служанку. Эта тема преследовала писателя, она вновь появится в более одиозном виде в «Бесах». Возбужденный обещанием Настасьи раскрыть «один поступок» из собственной жизни, Епанчин повествует свою историю. Она очевидно происходит из пушкинской «Пиковой дамы», которая оказала влияние на «Игрока», предыдущий роман Достоевского. Тоцкий признается в жестоком розыгрыше, который косвенно привел к гибели одного его молодого приятеля.

Эти три истории сгущают атмосферу истерической откровенности, которая помогает Достоевскому сделать близящуюся развязку правдоподобной; они в миниатюре являют собой аллегории и размышления о более широкой трактовке добра и зла в масштабах всего романа; и они разрешают неизбежную ситуацию вынужденного бездействия. Но когда Тоцкий завершает свой рассказ, Настасья, вместо того чтобы принять эстафету в игре, вдруг категорично обращается к Мышкину:

«— Выходить мне замуж или нет? Как скажете, так и сделаю.

Афанасий Иванович [Тоцкий] побледнел, генерал остолбенел; все уставили глаза и протянули головы. Ганя застыл на месте».

Проза между строчками диалога напоминает сценическую стенограмму: просто фиксируется положение актеров. Как написал Мережковский: «Рассказ [у Достоевского] — еще не текст, а как бы мелкий шрифт в скобках, примечания к драме… это — построение сцены, необходимых театральных подмосток; когда действующие лица выйдут и заговорят — тогда лишь начнется драма».

«— [Замуж] за… за кого? — спросил князь замирающим голосом.

— За Гаврилу Ардалионовича Иволгина, — продолжала Настасья Филипповна по-прежнему резко, твердо и четко.

Прошло несколько секунд молчания; князь как будто силился и не мог выговорить, точно ужасная тяжесть давила ему грудь.

— Н-нет… не выходите! — прошептал он наконец и с усилием перевел дух.»

Настасья объясняет, что подчинила свою судьбу «идиоту», поскольку он — первый из встреченных ею людей, наделенный истинностью духа. Хотя это заявление — ключевая часть парадокса «Идиота» (знак равенства между невинностью и мудростью), оно, тем не менее, несправедливо. Рогожинская честность — двойник мышкинской и почти столь же абсолютна. Его христианское имя «Парфен» означает «целомудренный». Услышав приговор князя, Настасья сбрасывает с себя оковы. Она не примет деньги Тоцкого и жемчуг генерала Епанчина — «подарите супруге». Завтра она начинает новую жизнь:

«В это мгновение раздался вдруг звонкий, сильный удар колокольчика, точь-в-точь как давеча в Ганечкину квартиру.

— А-а-а! Вот и развязка! Наконец-то! Половина двенадцатого! — вскричала Настасья Филипповна. — Прошу вас садиться, господа, это развязка!»

События, начавшие разворачиваться в девять утра, движутся к мелодраматическому исходу. Последовавшая сцена (она достойна внимательного перечитывания) — один из самых театральных эпизодов в современной прозе.

Входит Рогожин, «чуть не одуревший от всех вынесенных им впечатлений». Он принес сто тысяч рублей, но робеет перед Настасьей, «как бы ожидая своего приговора». Для нее это грубое предложение обладает тем достоинством, что оно искренно. Это — неприкрытое изложение сексуального кодекса, по которому живут Тоцкий и Епанчин, но который они стараются приукрасить элегантными манерами. Неявность социальной критики в этом эпизоде усиливает ее выразительность. Настасья набрасывается на Ганю. Его раболепие, выраженное в том, что он, словно парализованный, продолжает сидеть, выводит ее из себя. Выставляя Ганино согласие на брак еще более жалким, она называет себя «рогожинской». «Да меня и Фердыщенко не возьмет!» — восклицает она. Но у Микобера-Фердыщенко острый глаз. Он спокойно замечает ей, что «зато князь возьмет». И он прав. Князь делает предложение: