Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Жуют табак, «все улицы и переулки в городе — сплошная грязь; ничего другого там не было и нет, кроме грязи. <���… > Повсюду в ней валяются и хрюкают свиньи…» и т. д. Виски, драки, тупость.

Когда же и откуда взялась «деловая Америка»? Её привезли евреи на Восточное побережье? Промышленность двинулась оттуда на запад, в центр, на юг?

Пусть так, но ко времени действия романа Америка уже была воплощением прогресса, куда и ринулись европейцы, русские, евреи, поляки. Уже тогда Америка принялась грабить мир. Кто же его грабил, эти клянчащие друг у друга табачную жвачку?

Или всё дело в том, что писатель решил изобразить «идиотизм» жизни рабовладельческого Юга? В «тенденции»?

«Все очень жалели, что эта девочка умерла, потому что у неё была начата ещё не одна такая картинка, и уже по готовым картинкам всякому было видно, как много потеряли её родные. А по-моему, с её характером ей, наверное, куда веселей на кладбище. Перед болезнью она начала ещё одну картинку. <���… > На этой картинке молодая женщина в длинном белом платье собиралась броситься с моста; волосы у неё были распущены, она глядела на луну, по щекам у неё текли слёзы; две руки она сложила на груди, две протянула перед собой, а ещё две простирала к луне. Художница хотела сначала посмотреть, что будет лучше, а потом стереть лишние руки. <���… > У молодой женщины на этой картинке было довольно приятное лицо, только рук уж очень много, и от этого она, по-моему, смахивала на паука» (Марк Твен. Приключения Гекльберри Финна).

«… не сводил с него взгляда до тех пор, пока они оба не услышали тиканье часов» (Дж. О'Хара. Свидание в Самарре).

Почему совершенно очевидно и без контекста, что написал американец?

В советском кино и литературе учителя физкультуры почему-то представлены как негодяи. Дело, думаю, не в неприязни к учителю физкультуры, а в том, что изобразить его как тупицу, подонка, развратника и даже шпиона было безопасно — эта социальная категория выпадала из различных степеней социальной и идеологической защиты.

Он не принадлежал ни к стану педагогов, которые коллегой его не считали, именуя физкультурником, ни к стану профессиональных спортсменов, заслуженных мастеров спорта, заслуженных тренеров, чемпионов и рекордсменов — высокооплачиваемых увеселителей и работников идеологического фронта.

О своих учителях физкультуры у меня осталось мало впечатлений. Была учительница, состоящая из шаров, по имени Станислава, имеющая дочку Сталину, учившуюся на два класса старше меня. А был ещё Яков Михайлович, из отставников, высокий, сухой, в кителе, человек строгий, но не злой, у нас он мало вёл уроков. О нём помню две истории. Одна — Лёшка Киселёв, отличавшийся своим, лёшкокиселёвским юмором, желая досадить нашей однокласснице Ольге Гулиде, особе нравной и чопорной, на перемене, вдруг преградив дорогу идущему физруку, плачущим голосом прокричал: «Яков Михалыч, а Яков Михалыч, скажите Гулиде, чего она на меня матом ругается!”». Вскоре Гулида надрывно рыдала, а Киселёва тащили в учительскую.

В центре второй истории всё тот же Кисель. Нашей любимой шуткой, им изобретённой или у кого-то позаимствованной и в общем-то невинной, но выводящей учителя из себя, было позвонить в учительскую, пригласить к телефону Якова Михалыча, и сказать: «Яков Михалыч, это с аэродрома. Прыжки с парашютом отменяются, можете не приезжать». Самым трудным было не рассмеяться в трубку, особенно когда Я. М. начинал кричать: «Сволочь, я тебя всё равно поймаю!». Вероятно, эта шутка исполнялась поколениями школьников, переходя эстафетою.

А ещё у нас во дворе жил Коля Сидоров, учитель физкультуры, горчайший пьяница. С весны и до осени он жил не в доме, а в сарае. Он ходил в майке, сандалетах на босу ногу, а на уроки в школу надевал спортивный трикотажный костюм. Его дворовое прозвище было Исидор.

Мать его была учительница, интеллигентная замкнутая замученная вдова.

Он всегда ездил на велосипеде, а по мере прогресса каким-то чудом (денег у него никогда не было) купил веломоторчик «Киевлянин».

И стал разбиваться на нём. Не раз, не два. Чуть ли не каждый его выезд заканчивался аварией. Весь двор наблюдал, как Исидор, перебегая падающим шагом от дерева к забору, от забора к дереву, пробирался в сарай и выводил двухколёсного друга, и гадали, удастся ли ему выехать на этот раз. Шатаясь, он выводил велосипед на улицу, и — через какое-то время раздавалось хлюпанье чахлого моторчика. К вечеру мать направлялась в больницу. Почему цел оставался велосипед — не могу объяснить. У моего брата хранилась фотография: Коля весь в бинтах. Держит за руль боевого товарища. Лицом Коля, особенно после многочисленных травм и многолетнего употребления, сильно напоминал артиста Сергея Филиппова.

Музработник санатория Черемшаны на мой вопрос, можно ли в г. Хвалынске выпить пива, ответил:

— Бывает периудами.

С ударением на «у» и совершенно серьёзно.

Кто автор слов «Подмосковных вечеров»? Одну строку он заимствовал у М. Исаковского: «Всё здесь замерло до утра».

У Исаковского: «Снова замерло всё до рассвета…» («Одинокая гармонь»).

Кажется, все напрочь забыли, когда вошла в обиход песня «Калина красная». Её открыл публике, уж не знаю, сочинил ли, или повторил мелодию, композитор Ян Френкель в начале 60-х годов. На концерте в Саратове я впервые услышал её со следующим предварением Френкеля. В годы войны на Урале или в Сибири он услышал, как поют её заводские девочки-эвакуированные, и она запала ему в душу, и он её сейчас споёт. Френкель, как и многие композиторы, хорошо пел, вовсе не имея голоса. Кто не согласен — пусть обнаружит следы этой песни ранее названного мной срока. Думаю, что Френкель слышал, а ещё более — сочинил. По советским тогдашним меркам слова «А я пошла с другим» были почти нецензурно вызывающими. Девичья правда была чутко услышана будущим композитором.

Плохие поэты начинают писать стихи для детей, когда они у них появляются. Очень плохие — для внуков. Некрасов и Саша Чёрный были бездетны.

Ремарка в начале пьесы: «Очень богатая квартира. Автор полагается здесь на постановщиков, ибо таких квартир не видел, но догадывается, что они есть».

То, что сызмальства я столь остро ощущал в себе, то, о чём Трифонов в «Доме на набережной» пишет как о редком и дурном свойстве быть никаким, которым обладал Вадим Глебов-Батон, то свойство, которым Горький наделил Клима Самгина (а я убеждён, что Самгин — его автопортрет), то качество я не желаю считать пороком.

Да, я был никакой, и меня наполняли родители, друзья, книги, водка, Волга, женщины, дети и так далее.