Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Да, смолоду я часто не знал, как следует себя вести, безмерно завидуя определённости поступков других.

Однако в свои 57 лет я точно знаю, что прожитые годы пошли мне на пользу, я делался год от года лучше, интереснее, значительнее. И — самое смешное — всё определённее.

Я не могу сказать того же о тех моих сверстниках, которые получили с рождения дар определённости, ярко выраженной индивидуальности. Я же шёл вперёд по жизни, приобретая и укрепляясь, они же — утрачивая и слабея.

2005

Родившиеся в иные десятилетия объединены этим десятилетием. Но не мы, кто родился в сороковые годы XX века. Нас три поколения в одном десятилетии.

До войны.

В войну.

После войны.

Больше всего, конечно нас, послевоенных.

Внутри «сорокадесятников» незримое соперничество не просто возрастное, но потому — до — во время — или после — войны ты родился.

Следующие за нами так остро не воспринимают невозможно огромный долгий предлог «до» в приложении к войне. Мы же росли под это бесконечное «до». Любое воспоминание, история, случай непременно прежде всего апробировалось им — до, во время, или после войны.

Розги «назначали только младенцам до 15-ти лет, дабы заранее от всего отучить» (Евреинов Н. История телесных наказаний в России).

Бунин 20 апреля 1918 г. о воззваниях на стенах: «“Граждане! Все к спорту!” Совершенно невероятно, а истинная правда. Почему к спорту? Откуда залетел в эти анафемские черепа ещё и спорт?» («Окаянные дни»).

В письме к сестре Чехов описывает поездку в Севастополь в Георгиевский монастырь. «И около келий глухо рыдала какая-то женщина, пришедшая на свидание, и говорила монаху умоляющим голосом: «Если ты меня любишь, то уйди». Бунин, вероятно, написал бы вокруг этого рассказ.

Слушая 1 ноября 2004 года по радио «Архиерея» в исполнении О. Табакова (хорошо, но излишне педалировал старомодность интонации), впервые так остро почувствовал: всё, написанное Чеховым, пропитано, перенасыщено, а то и порождено одиночеством.

У Толстого везде друзья, жёны, мужья, родственники, у Достоевского словно все персонажи слиплись, настолько вдруг сближаются, и опять вдруг разъединяются и мгновенно становятся зависимы друг от друга, нуждаются друг в друге в страсти любви или ненависти, у Гончарова хотя бы воспоминание о родительском Доме, у Островского на сцене всегда целое общество купеческое или дворянское, повязанное укладом жизни…

Чехов же одинок абсолютно.

Чехов столько написал не только о гнусности брака, но даже и свадьбы, в которой самое юмористическое лицо жених, что запугал сам себя, превращаясь в Подколёсина.

Едва ли не более женитьбы он страшился отравления рыбой: «Тошнит меня нестерпимо, точно я рыбой отравился» («Без места»); «неприятно было вспоминать про рыбу, которую ел за обедом» («Архиерей»); «За сорок копеек ему дали какой-то холодной рыбы с морковью. Он съел и тотчас же почувствовал, как эта рыба тяжёлым комом заходила в его животе; начались отрыжка, изжога, боль…» («Беда»); «Дедушке дают покушать рыбы, и если он не отравляется и остаётся жив, то её ест вся семья» (Записная книжка).

«Которых один хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет делать что-то подобное человеческому…» (Гоголь. Сорочинская ярмарка).

С саратовским поэтом Т. связано немало историй. Расскажу одну.

Мы возвращались с ним с партийного собрания. Промозглый ноябрь, сумерки. Бодрый подпрыгивающий Т. предложил: «Зайдём в «Москву!» На мои сомнения, что там надо раздеваться, делать заказ, долго ждать… он заявил: «Не бойся, ты со взрослым дядей». Лет ему тогда было около шестидесяти, а мне чуть за тридцать.

Мы поднялись в высокий старинный, с высоченными хорами зал ресторана «Москва». Т. в новой необмятой фетровой шляпе по-американски на затылке, в ратиновом пальто решительно присел у столика, и велел официанту соорудить закусочку к поллитре. Вскоре мы принялись за дело. После добавки уж не помню скольких граммов, я обнаружил, что мой собутыльник напился вдребезги. Бросить я его не мог. Расплатившись, кое-как стал спускать его по литой чугунной лестнице. На улице он чуть было взбодрился, и я перевёл его через улицу, и прислонил к забору, огородившему стройку нового здания облисполкома.

Стемнело. Он начал сползать. Ловить машину издали было немыслимо, к тому же могла появиться милиция. Тогда я завёл старшего друга за забор и прислонил его с обратной стороны. Направившись к проезжей части, я услышал звук падения тела. Поэт лёг навзничь в лужу, около лысой головы его в луже покачивалась новенькая шляпа, в которую падали крупные мокрые снежинки.

Итак, я начал ловить машину. Одна за другой они останавливались, согласные на маршрут, но едва лишь я добавлял о «товарище», указывая на забор, из-под которого в свете зажёгшихся фонарей отчётливо рисовались нош в начищенных ботинках, как, мотая отрицательно головою, водители уносились прочь.

Что делать?

После какого-то времени и многих безуспешных попыток, от отчаяния я придумал ход, оказавшийся спасительным. Когда за рулём 21-й «Волги» обнаружилось явно «лицо еврейской национальности», я спросил его: «Извините, вы еврей?» И быстро изложил проблему, показывая при этом на ноги из-под забора, вот гордость саратовской культуры, знаменитый поэт еврейской национальности, ветеран, не рассчитал силы, надо доставить домой. И — водитель согласился! Правда за пятёрку, раза в три более возможного.

«Нормальная деятельность областной организации с многосотенным (!) литературным активом и молодёжной студией, где на постоянной основе в двух возрастных группах занимается более 50 человек» (Юрий Орлов, ответственный секретарь Ивановской писательской организации // ЛГ. 2003, октябрь, № 41).

Среди множества бойких композиторов начала XX века, если не мелодиями (насколько я понимаю посредственными), то названьями выделяется «действительный член Общества европейских композиторов» В. X. Давингоф (сам нотный издатель не из последних). Прошу: «Мечты и шалости гимназистки», вальс; «Бегство слона», марш; «Одесские ласки», вальс; «Вальс юристов»; «Последний вздох на поле брани», пьеса на фортепиано, фисгармонии и для фортепиано со скрипкой; «7000 бомб и гранат», галоп; «Не щекочи», романс-шансонетка; «Пощекочи», романс; «Письмо А. С. Суворину» и непревзойдённый, вероятно, никем вальс «Рентгеновские лучи».

Хорош и репертуар времён нэпа, окрашенный под требуемую идеологию. Итак…

Соавторы знаменитых «Кирпичиков» композитор Павел Герман и автор слов Валентин Кручинин, написали пропасть совширпотреба. Впрочем, у «Кирпичиков» прелестная мелодия, из которой известны два-три куплета, тогда как слушателям предлагался целый производственный роман о любимом героиней Сеньке, которые пронесли своё высокое чувство и через империалистическую войну и пролетарскую разруху, и восстановление народного хозяйства: