Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Три рассмотренных рассказа можно было бы назвать несобранным «ивлевским» циклом в творчестве Бунина: одна и та же фамилия главного героя притягивает тексты друг к другу, – но Бунин не ставит их вместе, видимо, разводя в своем сознании. Перед нами один автоперсонаж, но в то же время он каждый раз возникает в новом своем облике, в новой ипостаси, и по степени включенности Ивлева в сюжет тексты сильно разнятся между собой. В первый раз, в «Грамматике любви», Ивлев выступает в качестве визионера, сквозь него проходит чужой сюжет. Причем, в самом начале рассказа, когда на пути к поместью Хвощинского Ивлев заезжает в соседнее имение, кажется, что между Ивлевым и графиней вот-вот завяжется любовная интрига. Но Ивлева ждет не свой, а чужой роман, в память о котором он покупает старинную книгу вместе с трогательными стихами об этой любви до гроба и за гробом.

В «Зимнем сне» все события происходят с самим Ивлевым, но не наяву, а во сне, что дает возможность увидеть впечатляющие картины расщепленного «я» героя, которые одновременно являются изображением творческого сознания и сложной, многослойной природы бунинского повествования. Такова она и в последнем рассказе, уносящем читателя, вместе с погруженным в сонные грезы героем, в некоторое волшебное «царство», где не засыпающий (как в «Зимнем сне»), а уже спящий к началу повествования Ивлев сам производит себя в герои собственного сюжета.

В конечном итоге, остается впечатление, что Ивлев в этих рассказах все ближе подходит к автору, так что «Некоторое царство» оказывается чем-то вроде маленького тайника авторского сознания. Как бы то ни было, в течении нескольких лет Ивлев свободно гуляет в творчестве Бунина по своим уездам, имениям и остается в России, когда Бунин уезжает во Францию… Одним словом, Ивлев – это странник и домосед, воплощающий противоположные качества авторского «я», как и вообще человеческой жизни [210].

В этой главе будут подвергнуты рассмотрению три рассказа, объединенных мотивами всесокрушающего огня, тления, угасания и кладбищ. Первый текст, «Аглая», написан за год до революции, второй, «Огнь пожирающий», относится к периоду Приморских Альп (1923), третий, «Поздний час» (1938), входит в первую часть «Темных аллей». Созвучные мотивы по-разному преломляются в каждом произведении, выявляя то историософские, то автобиографические аспекты малой прозы Бунина. Обобщает мотивы огня, тления, кладбищ тема смерти, в ней для Бунина сходятся неразрешимые противоречия между вечной красотой мира и ее неизбежным исчезновением, тленностью: «Проблема чувственно-духовной связи человека с миром и Богом не могла быть завершена в творчестве Бунина без решения проклятого вопроса: что такое смерть, какова ее роль в жизни человека и какое отношение она имеет к Богу? (…) Его значимость обуславливается еще и тем, что в структуре отношений „человек – природа – Бог“ самое уязвимое положение занимал человек: как раз смерть мешала ему выдержать достойное сравнение с природой и Богом. Она подрывала прочность и долговечность бытия, полагала видимый предел его жизни. Смерть обнажала вторую, слабую сторону человеческой природы: если через сопричастность человека духовному Всецелому выявлялась „божественная прелесть души“, то смерть разрушала в нем полноту ощущений бытийного счастья, напоминала о временности его бывания в мире (…) Смерть подвергала суровой проверке основания бытия, она ставила под сомнение все: не только наличие божественного в человеке, но и саму извечность божественного, грозя превратить все сущее в иллюзию, в Ничто» [211], – так видит тему смерти у Бунина Г. Ю. Карпенко. Напряженное чувство смерти у Бунина совпало с переживанием гибели его родины, что дало множество сложных художественных картин, в которых смерть является ключевым образом.

Бунинское творчество – это довольно обширный и разнообразный тезаурус смерти: едва ли не каждый текст прячет в себе тему гибели, руин, запустения, описание процесса умирания, исчезновения. Особенно богата кладбищенская тема, она, уходя корнями в элегическую культуру XIX в., и дается чаще всего в поэтическом ореоле. Однако есть и такие тексты, где она получает весьма необычный, но тоже характерный для Бунина вид. К ним относится «Огнь пожирающий», трагический рассказ, сюжет которого вырастает из анекдота на тему смерти и воскресения с резкими нотами богохульства:

И вот как-то за чаем… кто-то почему-то вспомнил старика В., известного собирателя фарфора, старомодного богача и едкого причудника, умершего в прошлом году и завещавшего себя сжечь, пожелавшего, как он выразился, «быть тотчас же после смерти ввергнутым в пещь огненную, в огнь пожирающий, без всякой, впрочем, претензии на роль Феникса»

(…)

И вдруг хозяйка, возвысив голос, произнесла с неожиданной отчетливостью:

– А я как нельзя более понимаю В., хотя тоже не одобряю острот в его завещании, и пользуюсь случаем заявить при всех здесь присутствующих свою непреклонную посмертную волю, которая, как известно, священна и неоспорима: после моей смерти я тоже должна быть сожжена. Да, сожжена.

〈…〉

А ровно через неделю после того именно это и случилось – она умерла перед самым выездом в театр (5; 111–112).

Мотивы смерти и воскресения проводятся в рассказе от начала и до конца, перебивая друг друга и контрастно противопоставляясь. Тема смерти представлена неожиданной кончиной героини, ее кремированием на Пер-Лашезе, описанием самого процесса похорон, с явственно акцентированной ритуальной фальшью кремационного погребения, и символически подсвечена апокалипсическими образами «огня пожирающего», «геенны огненной». Воскресение же символизируется весной, оживающей природой, музыкой, детством, «мельканием праздничного, солнечного, людного Парижа»:

У нас в Пасси цвели и зеленели сады. По потолку надо мной топали, бегали дети, кто-то все начинал играть на пианино что-то шутливое, милое. В открытое окно входила весенняя свежесть… (5; 113).

Судя по рукописи, Бунин много работал над начальными страницами «Огня…». Завещание старика В. не сразу, а постепенно обрастало светскими шутками, превращаясь в анекдот. Сначала в завещании не было фразы о птице Феникс [212], как не было в беседе гостей реплики о трех отроках, по вере своей избежавших участи быть сожженными царем Навуходоносором (ВЗ, Кн. пр. Даниила) [213]. Три отрока появились лишь в беловике:

– Да, это очень чисто и скоро, эта пещь огненная, но все-таки не желал бы я попасть в нее. Уж очень жарко. Мне даже участь Феникса не кажется завидной.