Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Загадочна в своем значении и смерть героини, именем которой назван рассказ. Как и смерть Оли Мещерской в «Легком дыхании», смерть Анны-Аглаи объявляется и описывается в тексте многократно, о ней предупреждают многоступенчатые предзнаменования [222], и тем не менее первое ее упоминание довольно неожиданно, оно идет вслед за «житийными чтениями» и зимним сном Анны, а подробности открываются гораздо позже, они всплывают в истории о кончине легендарной Аглаи, а не Анны, которой она была прежде, причем, как часто это бывает у Бунина, история запечатлена молвой (рассказом скитальца). Сюжетная монтажность, возвращение прошлого в образах молвы обобщает биографию героини, а ее биография, в свою очередь, накладывается на более широкий, исторический план рассказа: Аглая и страна святых и юродивых, в которой она живет, сливаются воедино.

Оба плана, биографический и исторический, отмечены мотивами пожара, огня, сгорания. Не только в «Окаянных днях», в дневнике Бунина, но и здесь, в рассказе, хроника русской жизни предстает как идущая из древности монгольского ига летопись смут и пожарищ:

…скорбную повесть о том, как ушла Русь из Киева в леса и болота непроходимые, в лубяные городки свои, под жестокую державу московских князей, как терпела она от смут, междуусобий, от свирепых татарских орд и от прочих Господних кар, – от мора и глада, от пожарищ… (4; 364).

И саму героиню символизирует горящая и сгорающая свеча и какой-то внутренний огонь: «И вышла она от него, низко склонив голову, пол-лица закрыв платком, сдвинув его на огнь своих жарких ланит и в смятении чувств не видя земли под собой: избранным сосудом, жертвой Господу назвал он ее, зажег две восковые свечки и одну взял себе, другую дал ей» (4; 366). Те же метафоры огня окружают смерть Аглаи в рассказе скитальца:

Ну вот и сгорела она, как свеча, в самый краткий срок 〈…〉 За великое ее смирение, за неглядение на мир земной, за молчание и непосильное трудничество он совершил неслыханное: на исходе третьего года ее подвига он посхимил ее, а потом по молитве и святому размышлению, призвал ее к себе в единый страшный час – и повелел кончину принять 〈…〉 Слегла, запылала огнем – и кончилась. Он, правда, утешил ее – поведал ей перед кончиной, что, поелику лишь малое из тайных его бесед не сумела она скрыть в первые дни послушания, истлеют у нее одни лишь уста [223](4; 368).

Схимничество и подвиг умерщвления плоти увенчан смертью, при этом сила отречения от земного фанатична, бесцельна и беспричинна. Подчеркнем, что презревшая все земное, не глядевшая на земную красоту Аглая, именно у земли, умирая, просит прощения: «И тебе, мати-земля, согрешила есмь душой и телом – простишь ли меня?» (4; 369). В тексте заметно, что, будучи живой, Аглая не входит в земной мир, ее отличают, как и многих других бунинских героинь, мертвенные черты: пугающая отъединенность («со сверстницами она в детстве не водилась 〈…〉 всегда непонятная была она»), тонкость («отменно тонка, высока»), «скелетная» «косность» («Если Катерина окликала ее, спрашивала, что с нею, она отзывалась, просто говоря, что у ней шея скрипит и она слушает это» – 4; 362). Сложность заключается в том, что теми же чертами отрешенности отмечены и образы святых в канонических житиях, да и тонкость черт Аглаи иконописна [224].

Аглая умирает, ибо так повелел старец Родион, ее смерть окружена языческими знаками: церковным Петровым днем (на него приходится окончание купальских праздников, и именно в это время Анна идет впервые ко Всенощной в обитель) и Троицей, названной в тексте «языческим русальным днем», тема смертельно опасного погружения в древнюю языческую тьму, кажется, доминирует. Но, с другой стороны, древнее язычество ярко, природно, красочно и заставляет думать о жизни, возрождении, самообновлении. Нежелание Аглаи умирать, земной расцвет ее красоты и юности, безропотная покорность смягчают образ «старообрядчески» отреченной героини, вызывают жалость к ней, сожаление о ее ранней смерти.

Исследователи поэтики этого рассказа и его интерпретаторы резко расходятся в понимании «Аглаи», и особенно это касается фигуры Родиона. Одни литературоведы отмечают в нем черты сходства с Серафимом Саровским [225], настаивая на том, что старец Родион – это воплощение провидческого дара и подвига преодоления смерти, образ христианского ее попрания или хотя бы избавления от страха губительной силы времени. Процитируем, к примеру, Т. И. Скрипникову: «Вымышленный образ святого – отца Родиона в рассказе “Аглая” – также наделяется Буниным “духовным зрением”. Он удостоился этого великого дара за свои святые подвиги… Руководствуясь “духовным зрением”, он, выбрав Аглаю изо всей толпы… повелел ей: “Будь невестой не земной, а небесной!” 〈…〉 А потом, руководствуясь опять-таки “духовным зрением” 〈…〉 призвал ее к себе “в единый страшный час – и повелел кончину принять”» [226]. Другая точка зрения позволяет увидеть совсем другие его черты, и финал рассказа прочитывается не в свете «угаданной» Буниным «глубинной» идеи русской святости, а совсем иначе. Так, Н. В. Пращерук, отмечая соответствие «Аглаи» некоторым канонам житийного жанра, подчеркивает: «рассказ завершается очень своеобразно. Приводится жутковатое 〈…〉, жестокое и страшное утешение отца Родиона, что истлеют только уста у Аглаи. Эта деталь – “истлевшие уста” – черта, безусловно, новой эстетики, “модерности” бунинского стиля, важна для художника как знак побеждающей красоту смерти. При этом писатель совершенно “забывает” о традиционном для житий моменте “чуда”. Более того, схимонахиня уходит из земной жизни со словами языческого заклинания» [227].

Действительно, текст Бунина устроен так, что, с одной стороны, он провоцирует христианское, агиографическое прочтение главных его образов – Аглаи, Родиона, скитальца. С другой, на всех героях, и на Родионе в особенности, лежит густая тень древнего языческого неистовства. Бунин считал, что этот его рассказ, которому он придавал особое значение, в сущности, не был понят его читателями, и впоследствии сетовал: «Оттого, что “Деревня” – роман, все завопили! А в “Аглае” прелести и не заметили! Как обидно умирать, когда всё, что душа несла, выполняла, – никем не понято, не оценено по-настоящему!» [228]. В записанном Г. Кузнецовой устном монологе писателя, где он говорил об этом дорогом для него рассказе, были упомянуты те моменты, которые, вероятно, должны были бы задать верное понимание «Аглаи». Своего рода «двойника» Родиона – странника Бунин в разговоре с Г. Кузнецовой называет «бесом»: «А перечисление русских святых! А этот, что бабам повстречался, как выдуман! В котелке и с завязанными глазами! Ведь бес! Слишком много видел! “Утешил, что истлеют у нее только уста!” – ведь какое жестокое утешение, страшное! И вот никто этого не понял!» [229].