Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Все засмеялись, кто-то прибавил

– Так же, как мне участь тех трех отроков, что в пещи огненной пели хвалы Господу!

А еще кто-то подхватил:

– Тем более, что вы уже далеко не в отроческом возрасте… (5; 112).

Небрежная шутка пародийно звучит в устах случайного персонажа, но добавляет серьезные штрихи к картине сгорающего и нетленного. Библейский «огнь» сливается с архаическим, дохристианским осмыслением смерти и воскресения. Очевидно, что внесенные писателем добавления были направлены на то, чтобы еще больше заострить шутливо снятый светской болтовней контраст между Новозаветной идеей Воскресения и дохристианским мифом возрождения через смерть.

Древнее представление о лежащих в основе мироздания стихиях огня и воды чрезвычайно сильно у Бунина: в одних текстах эти стихии доминируют, в других остаются на периферии, но всегда играют важную роль в конструировании художественного пространства. Два «библейских» заглавия широко известных рассказов – «Огнь пожирающий» и «Воды многия» – могут обозначить амплитуду бунинского мира в целом. Далекая от морей и жарких краев средняя полоса России нарисована Буниным в красках огня и воды: даже если бунинские сюжеты развертываются не впрямую на море, то в воспоминаниях или мечтах о нем, проходящих иногда по самой кромке сюжета. Так, в «Митиной любви» Дмитрий Павлович, находясь у себя в среднерусском поместье, перед самоубийством вспоминает «сады Ливадии и Алупки, раскаленный песок у сияющего моря» (5; 215), а в «Жизни Арсеньева» автобиографический герой, выросший в Орловской губернии, вступив в самостоятельную жизнь, первым делом отправляется на юг, по следам отца, принимавшего участие в Крымской кампании. Иногда стихии огня и воды сходятся в одном тексте, и для Бунина вполне закономерно, что русская великая река – Волга, воплощающая стихию воды, окрашена в солнечные, порой преизбыточно яркие, огненные азиатские краски (см., например, «Солнечный удар»).

В дореволюционных деревенских рассказах Бунина огонь стирает с лица земли целые семьи и деревни («Да такая оказия: третий раз горю дотла! Справлюсь-справлюсь, придет лето, хлебушко уберу… ну, думаю, слава тебе, Господи… Ан нет: опять сумку надевай! Просто хоть удавись… Двое ребятишек сгорело» – «Сила», 3; 216), в «Суходоле» уничтожает даже память: «Ни портретов, ни писем, ни даже простых принадлежностей своего обихода не оставили нам наши отцы и деды. А что и было, погибло в огне» (3; 184), а в дневниках и мемуарной прозе Бунин рисует предреволюционный и революционный русский мир сгорающим заживо. Символически связанный с революцией, «огнь» исходит из глубин русской истории, где чистое и сильное христианское устремление к вере и возрождению слито с разрушительным, языческим, «монголо-татарским» «огнем». Если верить «Окаянным дням» и дневникам Бунина, то причины русских войн и смут коренятся в глубинах русской ментальности, с присущим ей азиатским неистовством:

Это я писал летом 16 года, сидя в Васильевском, предчувствуя то, что в те дни предчувствовалось, вероятно, многими, жившими в деревне, в близости с народом.

Летом прошлого года это осуществилось полностью:

Революционно-исторические аспекты представляют для Бунина важнейшую сторону общей апокалипсической темы, которая, конечно, не всегда, но часто мотивирована именно исторически.

В том же, 1916 г., о котором Бунин вспоминает в своем революционном дневнике, создан рассказ «Аглая». Наряду с «Господином из Сан-Франциско», «Огнем пожирающим» и «Железной шерстью» из «Темных аллей», «Аглая» входит в ряд самых трагических бунинских аллегорий истории, и «огненная» семантика играет немаловажную роль и в этом тексте.

«Аглая» представляет собой стилистический эксперимент по соединению житийной, библейской топики с фольклорными формами, рассказ можно было бы назвать псевдожитием с языческой подосновой. Житийное начало весьма сильно, оно вводится в текст посредством описания агиографической «библиотеки»: кратко, эскизно, ритмично, со свободными поэтическими вкраплениями в «Аглае» «цитируется» почти два десятка рассказов о святых, которые читает Анне ее сестра Катерина. Библиотека – это постоянная тема прозы Бунина, часто возрастающая до самостоятельного сюжета: чтение Катерины рассекает и замедляет основной сюжет рассказа, касающийся Анны, но при этом историю героини заменяет сгущенная, концентрированная история ее страны. Страна сначала не названа («В миру, в той лесной деревне (4; 361) – так начинается рассказ), но постепенно затерянное сказочное «царство» преображается в обширную Россию с ее дремучими лесами, озерами и реками (Сухною, Мстой), снегами и безлюдностью [215]. На страницах рассказа мы встречаем много святых, отшельников, молящихся, паломников и юродов, он обильно населен также лесными зверями и нечистью; никого другого в этих неведомых местах нет [216]. Создавая «Аглаю», писатель пользуется подлинными сведениями русской агиографии, более того, Катерина читает жития в соответствии с церковным календарем (в рассказе подряд упомянуты Киево-Печерские святые Ближних пещер – Матфей Прозорливый, Марк Гробокопатель, Исаакий Затворник: их память свершается 28 сентября) [217]. Между тем мы прослеживаем, разумеется, не подлинную русскую историю святости (куда по логике текста должна быть вписана вымышленная героиня – Аглая), а ее бунинский, художественный извод [218].

Выборка сведений из разных агиографических источников произведена Буниным так, что текст перенасыщается эпизодами «бессердечия к плоти», «близости со Смертью» (заглавная буква передает стилизованную в житийном ключе орфографию Бунина), «свирепости», «скверны», «низкого», бесовского и звериного. Между тем светлых эпизодов, знаков любви к ближнему, обязательных для христианского сознания, герои как будто не являют. Характерно, что о темном прошлом русской церкви и русской земли Катерина говорит: «Было тогда… столь много множество божьих людей, что по церквам от писку и крику их не слыхать было Божественного пения » (курсив наш. – Е. К. , 4; 369) [219]. Да и фамилия сестер – Скуратовы – не созвучна теме святости, поскольку дает беглую историческую ассоциацию с омраченным казнями временем Ивана Грозного [220]и его жесткосердного слуги Малюты [221]. Обеих сестер отличает твердость, строгость, несострадательность, безжалостность к себе и другим. Об Анне сказано: «Сразу два гроба стояло и в избе Скуратовых. Девочка не испытала ни страха, ни жалости, только навсегда запомнила тот ни на что не похожий, для живых чужой и тяжкий дух, что исходил от них» (4; 361), о Катерине – «Она правила домом, сперва вместе с мужем, взятым во двор» (4; 361), «Катерина о муже горевала, плакала; плакала и о своей бездетности. А выплакав слезы, дала обет не знать мужа. Когда муж приходил, она встречала его радостно, ладно говорила с ним о домашних делах, заботливо пересматривала его рубахи, чинила, что надо, хлопотала возле печки и была довольна, когда ему что нравилось, но спали они розно, как чужие» (4; 362).