Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Параллель между героем «Несрочной весны» и автором рассказа, чье биографическое «я» проступает в затекстовом топониме, острее всего сказывается в мотиве отъезда: чтобы увидеть всю историю и потаенную прелесть России, герой «Несрочной весны» уезжает подальше от Москвы, реальный автор рассказа – Бунин уезжает из России, и по мере удаления ему все ярче открывается поэтический образ его родины. Образ этот развертывается по лирическим законам: контуры отдаляющихся картин становятся множественными, вариативными. Варьирование хорошо знакомого, многократно пережитого имеет чисто эстетические цели: только ради одной красоты, ради «танцующих переливов чувств» отодвигаются или вообще изгоняются за пределы текста драматические события. Все описываемое у Бунина подается в модальной форме сна, и по законам сновидческой метонимии заброшенная усадьба замещает весь русский мир. Здесь уместно будет привести размышления о природе сна В. В. Бибихина: «Целый мир нельзя видеть; если пытаться назвать способ, каким он в нас присутствует – он приснился, привиделся человеку 〈…〉 Но человеческие сны цепкие и неотвязные 〈…〉 имеют свойство сбываться, в них есть своя неопровержимая убедительность, они способны захватывать человека. Язык, если пытаться назвать его статус, тоже как бы приснился человеку, он укореняется в человеческом существе, доходя до самого дна» [319].

«Пространственность» «я», его способность к концентрации и выходу за собственные пределы занимала разные области знания на исходе XIX века и весь XX век, и одним из плодотворнейших проявлений этого процесса стала философия памяти. Самые общие и ключевые для XX в. положения философии памяти А. Бергсона удивительно органично накладываются на представления о наиболее выразительных художественных, особенно лирических, моделях. Востребованные критикой понятия «образ», «ассоциативность» активно употребляются в философии Бергсона [320]и позволяют ему скорректировать «памятью» структуры времени и пространства, какими они, по его мнению, явлены человеку. В философии Бергсона пространство и время не «субъективизированы» полностью, но шаг в сторону субъективизации обусловлен открытием того, что «внутри» сознания реалии существуют в виде своих двойников: образов, проекций, соотносящих человека с миром. Нераздельность-неслиянность «реального», «телесного» и «ментального»; «неподвижно-материального» и «жизненного порыва» (élan vital) создает впечатление устойчивости, заключающей в себе внутреннюю динамику:

Надо признать… что то психологическое состояние, которое я называю «моим настоящим» – это вместе с тем сразу и восприятие непосредственного прошлого, и своего рода детерминация непосредственного будущего 〈…〉 Мое настоящее, таким образом, – это сразу и ощущение, и движение, а так как оно образует нераздельное целое, то это движение должно быть взаимосвязано с этим ощущением и продолжать его в действии. Из этого я заключаю, что мое настоящее представляет собой комбинированную систему ощущений и движений [321].

В трудах последователей А. Бергсона момент «субъективизации» нередко усиливался, мог усиливаться также и «метафизический» поворот (как у С. Л. Франка, например [322]), но не ослабевала тенденция видеть «расщепленность», пресекающиеся планы и границы внутри «я», а также в пространстве и во времени. Формы времени, таким образом, после А. Бергсона сделались практически формами памяти, поскольку проективность, с одной стороны, владеет памятью, а с другой, чрезвычайно усложняет ее структуру и обеспечивает ее самостоятельность. Проективность памяти позволяет представить как художественное, так и историческое время каким угодно: движущимся, остановленным, неподвижным, совмещенным, – то есть многообразно меняющимся, наделенным бесконечным семантическим потенциалом.

У писателей, в том числе и у Бунина, обычно не бывает четко и последовательно изложенной исторической теории, она представлена, как мы видели в основной части книги, опосредованно и фрагментарно. Но отдельные моменты этой теории мы можем восстановить, обратившись к философии и литературоведческой теории той эпохи, которой принадлежит поэт или писатель. Пожалуй, невозможно найти реальные, биографические связи между Буниным и философами, а также литературоведами, труды которых мы подвергнем обзору ниже, но общая философская атмосфера и сформированные в ней подходы к поэтическому тексту, думается, пригодны для осмысления историософии Бунина, а заодно и осмысления методологии многих работ о нем. Здесь мы коснемся лишь отдельных аспектов теории времени у Франка и формалистов, что позволит обнаружить корреляты между литературой памяти и конкретными свойствами художественного текста, транслирующего тонкую ментальную материю. У формалистов теория времени определяет многие фундаментальные категории, в том числе и сюжет в его лирическом изводе, да и в целом лирическая природа текста (а в основной части книги мы просматривали пять рассказов Приморских Альп с точки зрения лирической формы) объясняется теми процессами, о которых мы попытаемся размышлять далее хотя бы в порядке отдельных первоначальных наметок.

Мы обратили внимание на то, что не в последнюю очередь формалистская философия времени вырастает на основе идей Бергсона и Франка. Связь между формалистами и Бергсоном была отмечена далеко не сразу, хотя в начале 1910-х гг. Б. М. Эйхенбаумом было написано несколько рецензий на русскоязычные издания знаменитого философа [323]. Но поскольку идеи Бергсона оказали тогда сильнейшее влияние на различные стороны гуманитарного знания, то как-то особенно подчеркивать само собой разумеющееся значило поначалу – вторгаться в область общедоступного и давно осмысленного, а позже русские гуманитарии уже не могли ссылаться на философов, чуждых советским установкам (а Бергсон, несомненно, попадал в этот разряд) [324]. Сейчас, кажется, пришло время вернуться к этому вопросу, уводящему в сторону общих размышлений о нарративности/ вненарративности истории, об историзме / аисторичности эстетической формы, о независимости/зависимости друг от друга эстетического и исторического [325].

Неоспоримые и многочисленные свидетельства «влияния Франка на Эйхенбаума, Бергсона – на Шкловского и Тынянова» приводит Дж. Кертис [326]. Подчеркивая значение «Предмета знания» и других работ Франка для Эйхенбаума [327], исследователь заключает, что плюралистическая онтология Франка, сложившаяся под воздействием бергсоновской идеи длительности (durée) определила плюралистическое мышление формалистов: «Тынянов и Эйхенбаум оба воспользовались представлением Франка о системе как совокупности взаимодействующих, но отдельных единств» [328], «Франк дал им способ понимания отношений между прошлым и настоящим, которое можно было применять к исследованию литературы» [329].