Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Оба отрывка, из «Жизни Арсеньева» и из рассказа «Часовня», уже подготовлены описанием семейного склепа в «Несрочной весне», где намечены темы, впоследствии развитые Буниным: душевная приверженность к запустению и распаду, ощущение кровной, семейной связи времен, связи с ушедшими в небытие и зовущими к себе предками:

Я спустился в непроглядную темноту склепа, озаряя красным огоньком воскового огарка громадные мраморные гробы, громадные железные светильники и шершавое золото мозаик по сводам. Холодом преисподней веяло от этих гробов. Неужели и впрямь они здесь, те красавицы с лазоревыми очами, что царствуют в покоях дворца? 〈…〉 Нет, мысль моя не мирилась с этим… А потом я опять поднялся в церковь и долго глядел в узкие окна на буйное и дремотное горение сосен. Как-то весело и горестно радовался солнцем забытый, навсегда опустевший храм! Мертвая тишина царила в нем. За стенами же пел, гудел летний ветер (5; 125–126).

Приведенные здесь параллели с элегическими опытами Батюшкова, Державина, Боратынского позволяют поместить рассказ Бунина в тот литературный контекст, который выявляет сложную фактуру бунинской прозы: на ней оставила след и ранняя имперская элегия рубежа XVIII–XIX вв., и позднеромантическая элегия, хранящая тайны интимного, узкого, «семейного» круга.

«Несрочная весна» завершается затекстовым топонимом: «Приморские Альпы, 5 октября 1923» (5; 128), это, как мыуже неоднократно убеждались, не только обозначение места и даты написания рассказа, это знак, который органично входит в состав художественного текста. Через затекстовый топоним рассказу придается биографический план: русские руины предстают пред взором писателя-изгнанника, поселившегося на Лазурном берегу и пытающегося представить разоренную Москву 1920-х гг. Кажется, что рассказчик «Несрочной весны» – очевидный двойник автора, вариация его собственного «я», «автоперсонаж», и рассказ может читаться как письмо автора самому себе от себя воображаемого, будто и не покинувшего Россию.

Alter ego рассказчика моделирует и расширяет авторское «я» как в пространственном, так и во временном плане: рассказчик «Несрочной весны» соотнесен с реальным автором, который пережил в Москве страшную зиму 1918 г. и написал об этом в «Окаянных днях». В «Несрочной весне» приблизительно отмечено время посещения заброшенной усадьбы – «июнь тысяча девятьсот двадцать третьего года» (5; 128), то есть между «написанием письма» и написанием рассказа прошло 2–3 месяца.

Подтверждая версию автоперсонажности, можно провести множество параллелей между дневниковой прозой «Окаянных дней» и «Несрочной весной». В обоих текстах при обозрении московских руин проскальзывают мотивы азиатского варварства:

Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колес. И Азия, Азия – солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами («Окаянные дни») [314];

Москва представляется тебе даже внешне «нестерпимой». Да, она очень противна. Какое азиатское многолюдство! Сколько торговли с лотков, на всяческих толкучках и «пупках» («Несрочная весна») (5; 119).

Риторическому восклицанию в зачине «Несрочной весны» – «Сколько погибших домов!» соответствуют в «Окаянных днях» описания московских домов, покидаемых хозяевами:

Великолепные дома возле нас (на Поварской) реквизируются один за одним. Из них вывозят и вывозят куда-то мебель, ковры, картины, цветы, растения – нынче весь день стояла на возу возле подъезда большая пальма, вся мокрая от дождя и снега, глубоко несчастная [315].

И рядом с погибающими «великолепными домами» в «Окаянных днях» – родная для Бунина усадьба Васильевское, причем сначала – это тихие зимние вечера 1916 г.:

Поздний вечер, сижу и читаю в кабинете, в старом спокойном кресле, в тепле и уюте, возле чудесной старой лампы 〈…〉 Проходя назад по гостиной, смотрю в окна: ледяная месячная ночь так и сияет на снежном дворе [316],

а затем страшное лето 1917 года, когда крестьянские бунты, поджоги едва не уничтожают усадьбу:

…почти весь июль Васильевское было тише воды, ниже травы. А в мае, в июне по улицам было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно [317].

Эти записи прибавляют новые штрихи к одной из фраз «Несрочной весны» – «Помнишь ночные грозы в Васильевском? Помнишь, как боялся их весь наш дом?» (5; 121): как бы случайно, единожды, упомянутое в рассказе Васильевское ставит реальную, едва не погибшую в революционном пожаре усадьбу Бунина в длинный ряд «погибших домов» «Державы Российская».

Несмотря на многочисленные параллели с «Окаянными днями», текст «Несрочной весны» не имеет публицистической тональности, напротив, сопоставление с «документальными», «дневниковыми» записями обостряет ощущение лирической природы рассказа. Документальные фрагменты вставляются в элегическую рамку. Грязный переполненный московский поезд (пожалуй, только поезд напоминает документальный кадр: «И народу всегда – не протолпишься: поезда редки, получить билет из-за беспорядка и всяческих волокит дело трудное, а попасть в вагон, тоже, конечно, захолустный, с рыжими от ржавчины колесами, настоящий подвиг» – 5; 119) привозит героя в заброшенное поместье-сон, поместье-мечту, поместье-элегию. Сюжет с посещением заброшенного поместья, очевидно, переживает возрождение в европейской литературе первых двух десятилетий XX в. К примеру, кульминация лирического романа «Большой Мольн» А. Ален-Фурнье (автора, погибшего в 1914 г. во время Первой мировой войны) – посещение затерянного в лесах чудесного поместья, которое открылось для героев всего на один день, и в которое им так и не было суждено больше вернуться [318].

Как уже отмечалось выше, сюжетной пружиной романтической элегии-руины очень часто является момент возвращения героя в родные места, к «отеческим гробам», родным теням, увлекающим в мир воспоминаний. Список таких элегий в поэзии начала XIX в. мог бы быть бесконечно длинным: «Вновь я посетил…», «Как часто, пестрою толпою окружен…», «Запустение»… В другом примере – классической элегии-руине «На развалинах замка в Швеции» Батюшкова возвращение вписано внутрь сна о старинном замке – путник смотрит на развалины, погружается в мечты и видит «внуков Одина»: старика-отца, отправляющего сына в туманный Альбион на борьбу с врагами, потом следует возвращение воина в родные места, встреча с отцом, свадьба с красавицей. «Приморские Альпы, 5 октября 1923» зияет под текстом «Несрочной весны» трагическим смыслом невозвращения. Рассказ, написанный как вариация на элегическую тему, последней своей фразой, оставленной за текстом, фразой, не содержащей ничего, кроме указания места и даты написания рассказа, делает резкий, неожиданный, пуантированный поворот от привычного элегического сюжета-возвращения в противоположную сторону. И здесь еще раз «выстреливает» подтекст из биографии Боратынского – поэта, застигнутого смертью на чужбине.