Владимир Бахмутский - В поисках великого может быть

Мой Дон-Жуан в порыве экзальтации

Глядел на чудный город и молчал -

Он пламенный восторг к великой нации

В своём наивном сердце ощущал.

"Привет тебе, твердыня Реформации,

О родина свободы, – он вскричал, -

Где пытки фанатических гонений

Не возмущают мирных поколений!

Здесь честны жены, граждане равны,

Налоги платит каждый по желанью;

Здесь покупают вещь любой цены

Для подтвержденья благосостоянья;

Здесь путники всегда защищены

От нападений…" Но его вниманье

Блеснувший нож и громкий крик привлек:

"Ни с места, падаль! Жизнь иль кошелек!"

Четыре парня с этим вольным кличем

К Жуану бросились, решив, что он

Беспечен и сражаться непривычен,

И будет сразу сдаться принужден… (435)

(Песнь одиннадцатая, 9-11)

Байрон сатирически рисует английскую действительность, главной силой в которой стали деньги:

О, как прелестна звонкая монета!

О, как милы рулоны золотых!

На каждом быть положено портрету

Кого-то из властителей земных, -

Но ныне бляшка солнечная эта

Ценнее праха царственного их.

Ведь и с дурацкой рожей господина

Любой червонец – лампа Аладдина!

"Любовь небесна, и она царит

В военном стане, и в тени дубравы.

И при дворе!" – поэт наш говорит:

Но я поспорю с музой величавой:

"Дубрава", правда, смыслу не вредит -

Она владенье лирики по праву,

Но двор и стан военный не должны,

Не могут быть "любви" подчинены.

А золото владеет и дубравой

(Когда деревья рубят на дрова!),

И тронами царей, и бранной славой -

И на любовь известные права

Имеет, ибо Мальтус очень здраво

Нам это изложил, его слова

Нас учат, что супружеское счастье

У золота находится во власти! (436)

(Песнь двенадцатая, 12-14)

Вообще, Байрон в этой поэме впервые в литературе XIX века изображает город. Это кстати, покоряло Гёте:

Вот перед ним бульвары, парки, скверы,

Где нет ни деревца уже давно…

< …>

Шлагбаумы, фуры, вывески, возки,

Мальпосты, как стремительные птицы,

Рычанье, топот, выкрики, свистки,

Трактирщиков сияющие лица,

Цирюлен завитые парики

И масляные светочи столицы,

Как тусклый ряд подслеповатых глаз.

(В то время газа не было у нас!) (437)

(Песнь одиннадцатая, 21-22)

Байрон вводит в романтическую поэзию то, что прежде никогда не было её предметом, а именно – грубую прозу жизни. Это проявляется и в стилистике поэмы. Нередко в ней звучит даже язык рекламы. Так, например, о матери Дон-Жуана сказано:

Я мог сравнить её высокий дар

С твоим лишь маслом, дивный Макассар. (438)

(Песнь первая, 17)

Макассаровое масло, с которым Байрон иронично сравнивает «высокий дар» матери главного героя поэмы, было популярным в те времена средством для укладки волос.

В эпизоде, в котором герой попадает в кораблекрушение, – мы к этому ещё вернемся, – Байрон тоже прибегает к языку рекламы:

Ничто б несчастным не могло помочь -

Ни стоны, ни молитвы, ни проклятья,

И все ко дну пошли бы в ту же ночь,

Когда б не помпы. Вам, мои собратья,

Вам, мореходы Англии, не прочь

Чудесные их свойства описать я:

Ведь помпы фирмы Мэнна – без прикрас! -

Полсотни тонн выкачивают в час. (439)

(Песнь вторая, 29)

Это же настоящая реклама помп, которые «полсотни тонн выкачивают в час».

Меняется в поэме и образ главного героя. Байрон как бы пародирует мотивы и романтические темы своей же собственной ранней поэзии. Вот как Дон-Жуан, покидая Испанию, прощается со своей возлюбленной:

"Прощай, моя Испания, – вскричал он. -

Придётся ль мне опять тебя узреть?

Быть может, мне судьба предназначала

В изгнанье сиротливо умереть!

Прощай, Гвадалкивир! Прощайте, скалы,

И мать моя, и та, о ком скорбеть

Я обречён!" Тут вынул он посланье

И перечёл, чтоб обострить страданье.

"Я не могу, – воскликнул Дон-Жуан, -

Тебя забыть и с горем примириться!

Скорей туманом станет океан

И в океане суша растворится,

Чем образ твой – прекрасный талисман -

В моей душе исчезнет; излечиться

Не может ум от страсти и мечты!"

(Тут ощутил он приступ тошноты.)

"О Юлия! (А тошнота сильнее.)

Предмет моей любви, моей тоски!..

Эй, дайте мне напиться поскорее!

Баттиста! Педро! Где вы, дураки?..

Прекрасная! О боже! Я слабею!

О Юлия!.. Проклятые толчки!..

К тебе взываю именем Эрота!"

Но тут его слова прервала… рвота.

Он спазмы ощутил в душе (точней -

В желудке), что, как правило, бывает,

Когда тебя предательство друзей

Или разлука с милой угнетает,

Иль смерть любимых – и в душе твоей

Святое пламя жизни замирает.

Ещё вздыхал бы долго Дон-Жуан,

Но лучше всяких рвотных океан.

Любовную горячку всякий знает:

Довольно сильный жар она даёт,

Но насморка и кашля избегает,

Да и с ангиной дружбы не ведёт.

Недугам благородным помогает,

А низменных – и в слуги не берёт!

Чиханье прерывает вздох любовный,

А флюс для страсти вреден безусловно.

Но хуже всех, конечно, тошнота.

Как быть любви прекрасному пыланью

При болях в нижней части живота?

Слабительные, клизмы, растиранья

Опасны слову нежному "мечта",

А рвота для любви страшней изгнанья!

Но мой герой, как ни был он влюблён,

Был качкою на рвоту осуждён. (440)

(Песнь вторая, 18-23)

Выведен в поэме и образ пирата. Это тоже некая самопародия, отсылающая читателя к образу морского разбойника Конрада:

Он в юности был рыбаком отличным -

И, в сущности, остался рыбаком,

Хотя иным уловом необычным

Он занимался на море тайком.

Мы числим контрабанду неприличным

Занятием, а грабежи – грехом.

Но не понёс за грех он наказанья,

А накопил большое состоянье.

Улавливал он в сети и людей,

Как Петр-апостол, – впрочем, скажем сразу,

Немало он ловил и кораблей,

Товарами груженных до отказу,

Присваивал он грузы без затей,

Не испытав раскаянья ни разу,

Людей же отбирал, сортировал -

И на турецких рынках продавал. (441)

(Песнь вторая, 125-126)

Такой вот прозаический образ пирата, ничего общего не имеющий с благородным Конрадом, героем его ранней поэмы «Корсар».