Владимир Бахмутский - В поисках великого может быть

Даже говоря о любви Дон-Жуана к Гайдэ, дочери пирата, а это самый поэтичный эпизод поэмы, Байрон не обходится без иронии:

Так с каждым утром выглядел свежей

Мой Дон-Жуан, заметно поправляясь:

Здоровье украшает всех людей,

Любви отличной почвою являясь;

Безделье же для пламени страстей

Любовных лучше пороха, ручаюсь!

Притом Церера с Вакхом, так сказать,

Венере помогают побеждать…

Пока Венера сердце заполняет -

Поскольку сердце нужно для любви, -

Церера вермишелью подкрепляет

Любовный жар и в плоти и в крови,

А Вакх тотчас же кубки наливает.

Покушать любят все, но назови,

Кто – Пан, Нептун иль сам Зевес нас балует

И яйцами и устрицами жалует. (442)

(Песнь вторая, 169-170)

Итак, Байрон как бы пародирует различные темы романтической поэзии.

Как известно, хотя это, может быть, и не совсем романтический мотив, но, во всяком случае, часто используемый – любовь венчается браком. Но для Байрона любовь и брак несовместимы:

Какой-то есть особенный закон

Внезапного рожденья антипатий:

Сперва влюблённый страстью ослеплён,

Но в кандалах супружеских объятий

Неотвратимо прозревает он

И видит – всё нелепо, всё некстати!

Любовник страстный – чуть не Аполлон,

А страстный муж докучен и смешон!

Мужья стыдятся нежности наивной,

Притом они, конечно, устают:

Нельзя же восхищаться непрерывно

Тем, что нам ежедневно подают!

Притом и катехизис заунывный

Толкует, что семейственный уют

И брачные утехи с нашей милой

Терпеть обречены мы до могилы.

Любую страсть и душит и гнетёт

Семейных отношений процедура:

Любовник юный радостью цветёт,

А юный муж глядит уже понуро.

Никто в стихах прекрасных не поёт

Супружеское счастье; будь Лаура

Повенчана с Петраркой – видит бог,

Сонетов написать бы он не мог! (443)

(Песнь третья, 6-8)

Поэма близка по своей стилистике к романному жанру, наполнена прозой жизни, но всё-таки – это роман в стихах, и подлинным героем Байрона, как и прежде, является он сам. Кстати, у Пушкина в его романе в стихах «Евгений Онегин» тоже важнейшее место занимает образ автора. В «Дон-Жуане» звучат характерные для Байрона мотивы, вот только образ главного героя Дон-Жуана уже не передаёт точки зрения самого автора. Байрон над ним посмеивается. Герой больше не является его вторым «Я», как в других поэмах, где часто даже трудно отделить поэта от его персонажа. Здесь отношение поэта к Дон-Жуану явно ироническое, для Байрона это уже не значительная, а заурядная, прозаическая фигура. Этот авторский скепсис, наверное, и есть выражение авторского разочарования.

Но всё-таки в поэме присутствует и прежний Байрон, который бунтует и не желает принимать тот несовершенный мир, в котором живёт. В лирических отступлениях романа эта тема звучит достаточно ярко:

И вечно буду я войну вести

Словами – а случится, и делами! -

С врагами мысли мне не по пути

С тиранами. Вражды святое пламя

Поддерживать я клялся и блюсти.

Кто победит, мы плохо знаем с вами,

Но весь остаток дней моих и сил

Я битве с деспотизмом посвятил.

Довольно демагогов без меня:

Я никогда не потакал народу,

Когда, вчерашних идолов кляня,

На новых он выдумывает моду.

Я варварство сегодняшнего дня

Не воспою временщику в угоду.

Мне хочется увидеть поскорей

Свободный мир – без черни и царей.

Но, к партиям отнюдь не примыкая,

Любую я рискую оскорбить.

Пусть так; я откровенно заявляю,

Что не намерен флюгером служить.

Кто действует открыто, не желая

Других вязать и сам закован быть,

Тот никогда в разгуле рабства диком

Не станет отвечать шакальим крикам. (444)

(Песнь девятая, 24-26)

Не случайно реальный жизненный финал Байрона – это его участие в борьбе за свободу греческого народа. Так он завершает свою жизнь. И в этом смысле показательны его стихи, написанные в Греции. Он, правда, не успел пережить непосредственно сами сражения: прибыв в Грецию, вскоре заболел и умер. Но он был готов к ним:

Встревожен мёртвых сон, – могу ли спать?

Тираны давят мир, – я ль уступлю?

Созрела жатва, – мне ли медлить жать?

На ложе – колкий тёрн; я не дремлю;

В моих ушах, что день, поёт труба,

Ей вторит сердце…

(«Из дневника в Кефалонии»)

А вот последние строки, которые Байрон написал в Греции:

Ты прожил молодость свою.

Что медлить? Вот он, славы край.

Своё дыхание в бою

Ему отдай.

Свободной волею влеком

К тому, что выше всех наград,

Взгляни кругом, найди свой холм

И спи, солдат!

Пушкин был прав, посвятив Байрону стихотворение «Море», ставшее откликом на его смерть. Байрон всегда оставался поэтом моря. Четвертая песнь «Чайльд-Гарольда», к примеру, тоже завершается обращением к морю и этот образ, в общем-то, выражает главную философскую идею автора:

Стремите, волны, свой могучий бег!

В простор лазурный тщетно шлёт армады

Земли опустошитель, человек.

На суше он не ведает преграды,

Но встанут ваши тёмные громады,

И там, в пустыне, след его живой

Исчезнет с ним, когда, моля пощады,

Ко дну пойдёт он каплей дождевой

Без слёз напутственных, без урны гробовой.

Нет, не ему поработить, о море,

Простор твоих бушующих валов!

Твое презренье тот узнает вскоре,

Кто землю в цепи заковать готов.

Сорвав с груди, ты выше облаков

Швырнешь его, дрожащего от страха,

Молящего о пристани богов,

И, точно камень, пущенный с размаха,

О скалы раздробишь и кинешь горстью праха.

Чудовища, что крепости громят,

Ниспровергают стены вековые -

Левиафаны боевых армад,

Которыми хотят цари земные

Свой навязать закон твоей стихии, -

Что все они! Лишь буря заревет,

Растаяв, точно хлопья снеговые,

Они бесследно гибнут в бездне вод,

Как мощь Испании, как трафальгарский флот.

Ты Карфаген, Афины, Рим видало,

Цветущие свободой города.

Мир изменился – ты другим не стало.

Тиран поработил их, шли года,

Грозой промчалась варваров орда,

И сделались пустынями державы.

Твоя ж лазурь прозрачна, как всегда,

Лишь диких волн меняются забавы,