Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Комнату здесь ей выбили друзья, даже деньги собрали на первый взнос. Но это жилье в 13 метров станет последней «тюрьмой» — гробом поэта. Здесь, за окном без штор, она проживет последние 10 месяцев. Те, кто бывал у нее, помнят велосипед под потолком в прихожей, голую лампочку в комнате, одежду на гвоздях по стенам. Что еще? Стол у окна, матрас на чурбаках для сына, топчан из чемоданов — для нее. Не парижская даже бедность — просто нищета. Теперь в любых «гостях» она берет что-нибудь со стола и прячет в сумку — сыну. А здесь, на общей кухне, упорно вешает над плитой, кастрюлями и чайниками выстиранные брюки сына (он у нее — парижский франт!) и возмущается, что это злит соседей. «Сволочи! Они назвали мать нахалкой, — заносит в дневник Мур. — Мать говорит, что может из четырех конфорок располагать двумя».

«Мера, я не умещаюсь. Время, я не поспеваю», — щегольнула как-то давно мыслью в дневнике. Теперь ежечасно ощущала: не умещается и — не поспевает. У нее были имя и судьба, но до них никому уже не было дела. Ей стукнуло 48, а выглядела старухой. «Страшной старухой» назовет ее даже сын. А люди, «нечеловеки» — те мерили ее, как водится, по себе. «Чернокнижница», «концентрат женских истерик», «ведунья, расколотившая к черту все крынки и чугунцы», даже — «кикимора», которая сейчас «пойдет бочком прыгать, выкинет штучку, оцарапает, кувыркнется». Еще одна скажет: «Загнанная горем женщина, и уже — впалая грудь». Но добавит, представьте, зато «вся — как птица летящая». Она и впрямь не ходила — летала. Синий беретик, легкий плащ, толстые сандалии, сумочка на длинном ремешке через плечо. Ничего от парижанки. Но и ничего от видавшей виды москвички тех лет.

Последняя фотография М. И. Цветаевой. Стоят (слева направо): М. И. Цветаева и Л. Б. Либединская

Сидят: А. Б. Кручёных и Г. С. Эфрон (Мур)

Отсюда ходила на встречу с Ахматовой — виделись, кстати, впервые за жизнь. Встречи не вышло, так — коснулись «кончиком ножа души», скажет очевидец. Все у них было и все окажется разным. Отсюда за четыре дня до войны — последней катастрофы ее — ездила в Кусково с сыном, с поэтом Крученых и Лебединской Лидой — тогда девочкой еще. Все они сохранились на предсмертной фотографии Цветаевой. И здесь встретила первые бомбежки «ее Москвы». Будущего у нее, считала, уже не было. Был обморок, морок, мор, рок. Слово, вместившее все. Вой сирен, бомбоубежища, страх за Мура, тушившего зажигалки по ночам на крыше дома на Покровке, судорожная сушка моркови по всем радиаторам для Али, в лагерь («можно заварить кипятком, все-таки овощ»). И — кружение бессмысленных уже хлопот и с этой комнатой, из которой вновь, из-за войны, изгоняли хозяева («Милые правнуки! И у собаки есть конура»). И как итог — хаос души ее, победивший гармонию, — когда она, по словам знакомой, стала уже «как провод, оголенный на ветру, вспышка искр и замыкание». То есть — тьма!

Еще недавно писала поэтессе Вере Меркурьевой: «Москва меня не вмещает. Мне некого винить. И себя не виню… это судьба… Я не могу вытравить из себя чувства — права… В Румянцевском музее три наших библиотеки: деда, матери и отца. Я дала Москве то, что в ней родилась. Мы задарили Москву. А она меня извергает. Это мой город, но сейчас я его ненавижу… С переменой мест я постепенно утрачиваю чувство реальности: меня — все меньше и меньше… Остается только мое основное нет…»

Теперь здесь, уже в этой комнате, горестно признается: «Нельзя жить все время в агонии». А в рабочей тетради, совсем уж наедине, напишет: «Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя… Никто не видит, не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк… Я год примеряю смерть… Я не хочу умереть. Я хочу не быть…»

Муж, дочь и сестра Анастасия арестованы. Она, «белогвардейка», как звали ее в Союзе писателей, уже как прокаженная — неприкасаема. Навещали ее здесь считаные люди, может, самые отчаянные: поэтесса Ольга Мочалова, литератор Мария Белкина (лучший будущий биограф ее), недавняя знакомая ее, учительница Татьяна Кванина, которой она призналась недавно: «Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги». А вот Лидия Либединская, только что окончившая школу, которой Цветаева еще в Кускове обещала давать уроки французского (бесплатно, что удивило ее) — не успела… Война!

И еще зашел как-то управдом. Вот чего мне не забыть! Он зашел еще в первую бомбежку, всего лишь проверить затемнение, а она, ничего не соображая уже, вдруг встала спиной к стене и молча, крестом раскинула руки. Замерла в неописуемом ужасе… «Я всех боюсь, всех…»

Накануне отъезда забежал Пастернак. Завтра уходит в эвакуацию, может, последний пароход! И она на рассвете, побросав впопыхах вещи, ринулась с сыном на Речной вокзал. Вот и все! Даже пароход «Александр Пирогов» оказался из того еще, старого времени, откуда была и Цветаева, — он оказался «колесным». Не знаю, вскинулась ли у нее рука помахать отплывающей Москве? Но нам теперь, замерев, махать ей, окликать ее, разговаривать и жаловаться, уткнувшись в обложки ее книг, читать и перечитывать ее стихи, нам все это суждено уже вечно. Ведь с Москвой там, на причале, прощался первый человек в нации, в литературе, в поэзии. Первый — в ХХ веке.

228. Полянка Бол. ул., 15(с. п.), — Ж. — с 1922 по 1927 г. — литературовед, критик, публицист и редактор, издатель Исай(Исаак) Григорьевич Лежнев(Альтшулер), организатор и редактор (1922–1926) журнала «Новая Россия» (позже — «Россия»). Отсюда в 1927 г. он был выслан в Эстонию, но вернулся в СССР в 1930 г. (см. Арбат ул., 54/2).

Дом № 15 по Большой Полянке

У этого дома в моем воображение всякий раз возникают жуткие картины. Человек лежит на полу в темной комнате (перегорела последняя лампочка) с приставленным к виску револьвером. Секунда, и писатель, чей роман «безнадежен», покончит с собой. И вот тут-то на пороге возник…

«Это был он, вне всяких сомнений, — пишет в „Театральном романе“ Михаил Булгаков. — В сумраке в высоте надо мною оказалось лицо с властным носом и разметанными бровями… Берет был заломлен лихо на ухо… Короче говоря, передо мною стоял Мефистофель. „Рудольфи, — сказал злой дух тенором, а не басом. — Вы написали роман?.. Покажите…“»

Так знаменитый уже Булгаков описал «историю» публикации своего первого еще романа «Белая гвардия». И все было, как и написано в нем, кроме разве что попытки самоубийства и… перегоревшей лампочки. А Мефистофель, вернее, Рудольфи, а если быть совсем точным — Исай Лежнев, редактор журнала «Новая Россия», именно из этого дома на Полянке, где жил, и отправился к Булгакову, прослышав о его рукописи. Отправился, думаю, как и пишет Булгаков, «в пальто, блестящих глубоких калошах и с портфелем под мышкой».