Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Из письма Луначарского — М. И. Калинину: «Прилагаю при сем письма писателя Шмелева. Его горькое послание по поводу его сына пришло ко мне с большим опозданием. Тогда же удалось добиться телеграммы за подписью Ленина о приостановке расстрела. Оказалось, однако, что сын его был расстрелян, кажется уже в январе… Думаете ли Вы также, что Шмелева действительно следует вызвать в Москву?.. Что скажете?»

Из письма Калинина — А. В. Луначарскому: «Москва, вероятно, его немного встряхнет… что в свою очередь уменьшит остроту его постоянной мысли… Но вряд ли чем можно ему помочь по делу его сына, для нас ясны причины расстрела его сына, расстрелян потому, что в острые моменты революции под нож… попадают часто… и сочувствующие ей. То, что кажется так просто и ясно для нас, никогда не понять Шмелеву…»

«Просто и ясно…»! Убит по ошибке. Но это не могли понять тысячи и тысячи отцов и матерей. Может, поэтому, вернувшись в этот дом, Шмелев с женой почти сразу вырвались в эмиграцию. Но от горя убежать так и не смог. «Помню, поразил он меня своим видом, — изумленно увидел его в Париже старый знакомый его, Борис Зайцев. — Черные очки, бледность, худоба, некая внутренняя убитость…» У него навсегда остался, как написал, «только крик в груди, слезы немые и горькое сознание неправоты». Вот они-то и вылились, выплакались в первом же романе «Солнце мертвых», опубликованном на Западе в 1925-м. В романе, про который Томас Манн сказал: «Прочтите это, если у вас хватит смелости!» Именно за эту книгу Шмелева дважды номинировали на Нобелевскую премию — в 1931 и 1932 гг.

Пишут, что он очень хотел вернуться в Россию. Тот же Зайцев заметит позже: «Он замоскворецким человеком остался и в Париже, ни с какого конца Запада принять он не мог…» Но полвека, с 1950 г., пролежит вместе с женой в парижской земле. Только в 2000 г. прах обоих, выполняя волю классика, перевезет в Москву и похоронит в некрополе Донского монастыря его племянница и душеприказчица Ю. А. Кутырина. А вслед за тем установят мемориальную доску на этом, к счастью уцелевшем, доме писателя, и поставят памятник, бюст на постаменте на перекрестке Бол. Толмачевского и, вообразите, Лаврушинского переулков, в двух шагах от знаменитого «писательского дома». Правда, стоит он спиной к нему — словно и после смерти в обиде на предавшую его Родину и не признавшую его при жизни «совписовскую братию».

230. Померанцев пер., 3(с., мем. доска), — жилой дом (1915, арх. Д. М. Челищев). Ж. — в 1925 г., в квартире третьей жены Софьи Андреевны Толстой(внучки Л. Н. Толстого) — поэт Сергей Александрович Есенин. В этом же доме у Толстой останавливались в 1920-х гг. поэтесса Мария Михайловна Шкапская, в 1932 г. и в мае-июне 1937 г. — Анна Андреевна Ахматова, а в 1939 г. — вдова поэта Волошина — Мария Степановна Волошина(Заболоцкая).

«23 декабря под вечер мы сидели втроем у Софьи Андреевны: она, Наседкин и я, — вспоминала потом сестра Есенина, Александра. — Часов в семь вечера пришел Сергей… Ни с кем не здороваясь и не раздеваясь, он сразу же прошел в комнату, где были его вещи, и стал торопливо все складывать как попало в чемодан. Уложенные вещи с помощью извозчиков, вынес из квартиры. Сказав всем сквозь зубы „до свидания“, Сергей вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь. Мы с Соней сразу же выбежали на балкон… Большими хлопьями, лениво кружась, падал пушистый снежок. Сквозь него было видно, как у парадного подъезда… два извозчика устанавливали на санки чемоданы… Я видела, как уселся Сергей на вторые санки. И вдруг у меня к горлу подступили спазмы. Не знаю, как теперь мне объяснить… но я почему-то вдруг крикнула: „Прощай, Сергей!“ Подняв голову, он вдруг улыбнулся мне своей светлой, милой улыбкой и помахал рукой. Пушистый снежок тихо падал и падал, запорашивая шапку и меховой воротник распахнутой шубы Сергея. Таким я видела Сергея в последний раз»…

С. А. Есенин

Кадр из кинохроники

Так поэт уезжал в Ленинград, на погибель. А за полгода до этого въехал сюда, в четырехкомнатную квартиру, к последней жене, Соне Толстой. Не знаю, как сейчас, но еще 10 лет назад здесь были «живы» звонок у дверей, вешалка в передней, табуретка и кухонный стол, за которым по утрам поэт пил чай. А тогда в одной из комнат жила жена двоюродного брата Сони с двумя маленькими детьми, «которых редко выпускали в коридор, чтобы не шумели», другую — занимала двоюродная тетя Сони, женщина лет пятидесяти. Жила тут и 75-летняя горбатенькая работница Марфуша, бывшая крепостная Толстых, которая говорила «нетути», «тутати». И, конечно, в квартире было полно портретов предков Толстого в массивных рамах, была громоздкая, потемневшая от времени мебель, поблекшая посуда, горка со множеством раскрашенных пасхальных яичек.

Официально они зарегистрировались 18 сентября 1925 г. Но на свадьбе, на которую пришел даже непьющий Бабель, Сергею, по договоренности с ним, наливали в рюмку воду. Он, скажет потом Мариенгоф, был уже «человеком не больше одного часа в сутки. С первой утренней рюмки уже темнело его сознание». Потому-то на свадьбе, вспоминал свидетель, «чокался, пил, отчаянно морщился и закусывал — была у него такая черта наивного бескорыстного притворства… Но веселым в тот вечер… не был…» Он ведь и в июле, сойдясь с Толстой, писал другу: «Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда?..» А другому, на вопрос, как живется здесь, ответил: «Скучно. Борода надоела…» — «Какая борода?» Оказалось, на портретах Толстого, которых было не меньше десяти…

Соне было 25 лет. Накануне свадьбы она напишет матери: «Ты скажешь, что я влюбленная дура, но я говорю, положа руку на сердце, что не встречала я в жизни такой мягкости, кротости и доброты… Ведь он совсем ребенок, наивный и трогательный. И поэтому, когда он после грехопаденья — пьянства — кладет голову мне на руки и говорит, что без меня погибнет, я даже сердиться не могу, а глажу его больную головку и плачу, плачу…» Скоро будет плакать от его побоев, он бил ее даже ногами… «Жалкая и убогая женщина… набитая дура… хотела выдвинуться через меня… — скажет писателю Тарасову-Родионову, — опутали они меня… но она несчастная женщина, глупая и жадная…»

Словом, кошмар. Мать Сони признается потом в одном из писем: «Соню обвиняют, что она не создала ему „уюта“… Да какой же уют, когда он почти всегда был пьян… постоянно у нас жили и гостили какие-то невозможные типы, временами просто хулиганы пьяные, грязные. Марфа с ног сбивалась, кормя и поя эту компанию. Все это спало на наших кроватях и белье, ело, пило и пользовалось деньгами Есенина, который на них ничего не жалел. Зато у Сони нет ни башмаков, ни ботиков, ничего нового, все старое, прежнее, совсем сносившееся. Он все хотел заказать обручальные кольца и подарить ей часы, да так и не собрался… Ну, да его, конечно, винить нельзя, просто больной человек, но жалко Соню. Она была так всецело предана ему и так любила его…»