Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

«Я искренне и чистосердечно признался во всем на следствии, — пишет он. — И толчком к этому было то, что я увидел вас, Николай Иванович. Однажды ночью вы заглянули в комнату, где я давал показания. Такая неизъяснимая отеческая доброта струилась из ваших глаз, такая сила света и правды излучалась от вас. Солнце взошло на полночном горизонте. Я был ослеплен, уничтожен, расплавлен до конца… Не уничтожайте меня. Я прошу о снисхождении. Разрешите суровым, но прилежным трудом искупить свои преступления, чтобы после вернуть почетное высокое звание старейшего пролетарского поэта и гражданина СССР… Я хочу положить обнаженное сердце поэта к ногам вождей и великой родины. Я хочу воспитать детей в духе беспредельной любви к… Сталину».

А Владимиру Кириллову, который писал в одном из стихотворений: «Мы во власти мятежного, страстного хмеля; // Пусть кричат нам: „Вы палачи красоты“, // Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля, // Разрушим музеи, растопчем искусства цветы…», именно Маяковский подарит свою книгу с надписью: «т. Кириллову. Однополчанину по битвам с Рафаэлями. Маяковский».

Такая вот история дома. Музей то ли творчества, то ли «литературной войны», то ли «закручивания гаек» в искусстве. Сами «строили» себя и сами же — уничтожали друг друга.

275. Старопименовский пер., 11/6(с. п.), — Ж. — с 1845 по 1870-е гг. в здании, расположенном во дворе, — поэт, драматург, журналист и мемуарист, друживший когда-то с Державиным и Карамзиным, а в недавнем прошлом — минский губернатор, Николай Васильевич Сушков(сын поэтессы и драматурга М. В. Сушковой-Храповицкой, племянник литературного секретаря Екатерины II, брат прозаика и переводчика Михаила Сушкова и поэта Петра Сушкова, отца поэтессы Е. П. Ростопчиной). Здесь же, помогая мужу держать «литературный салон», жила его жена — Дарья Ивановна Сушкова(урожд. Тютчева, сестра поэта). Словом, «литературный дом».

«Сушковы редко выезжали в свет, — вспомнит потом прозаик Загоскин, — но зато по вечерам ежедневно у них собиралось несколько человек из разных слоев общества… все приезжали к ним запросто, без церемонии, довольствуясь чашкой чая и одною лампою, освещавшею их скромную гостиную». Собирались, представьте, два десятилетия. А если я добавлю, что здесь, по-родственному, не раз останавливался с семьей и Федор Иванович Тютчев, и их с сестрой Дарьей родители, то можно представить, сколь ценен нам ныне этот перестроенный впоследствии дом.

«Надо сознаться, — напишет отсюда Тютчев в письме жене от 1858 г., — что салон Сушковых положительно приятен. В две недели больше развитых людей, чем в Петербурге за шесть месяцев…» Более того, здесь не только жила, но стала «душой» писательских сборищ дочь поэта, Екатерина Тютчева. Вяземский посвящал ей стихи, а один из посетителей напишет потом: «Достойная и редкая, отлично образованная, женщина выдающаяся. Она была душою салона своей тетки и притягательным к нему элементом, с которым все считались. У нее были ум и сердце».

Конечно, всех бывавших здесь не упомнит, наверное, никто, но если говорить о самых известных, то здесь сиживали за чашкой чая Вяземский, Гоголь, Тургенев, Погодин, тот же Загоскин, Григорович, Павлов, Ю. Н. Бартенев, Вигель, разумеется, поэтесса Ростопчина, а позднее — актер Малого театра Пров Садовский и, представьте, молодой еще Лев Толстой.

Именно здесь Толстой увивался за молодой Екатериной Тютчевой, размышляя: а не жениться ли на ней? Он, 22-летний («пустячный малый», по словам его старшего брата Сергея), звал себя тогда не Лев, а Лёв. Зимой 1850–1851 г. снял себе квартиру в одноэтажном домике в шесть окон, о которой я уже поминал ( Сивцев Вражек, 34). Казанский университет покинут, новые хозяйственные дела в Ясной Поляне заброшены, он ведет светскую жизнь, играет в карты, беспутничает, но выставляет себе баллы по поведению, ведя штрафную книгу проступков — «франклиновский журнал». В журнале отмечает слабости — «лень, ложь, обжорство, нерешительность, желание себя выказать, сладострастие…» И размышляет, колеблется, чему себя посвятить. Но еще здесь задумывается о женитьбе.

17 января 1851 г. пишет в дневнике: «Чтобы поправить свои дела, из трех представившихся мне средств я почти все упустил, именно: 1) Попасть в круг игроков и, при деньгах, играть . 2) Попасть в высокий свет и, при известных условиях, жениться. 3) Найти место, выгодное для службы . Теперь представляется еще 4-е средство, именно — занять денег у Кириевского. Ни одно из всех 4 вещей не противоречит одно другому, и нужно действовать…» А на другой день, 18 января, словно спохватившись, добавляет: «Писать историю минувшего дня».

В доме у Сушковых он, судя по всему, появится в 1857–1858 гг., вернувшись с Кавказа и поселившись с сестрой в меблированных комнатах Варгина ( Пятницкая, 12). Он все тот же отставной офицер Толстой, только стал грубияном, сквернословом, как все военные, увлекался цыганами и по-прежнему играл и проигрывал в карты порой целые имения. Правда, уже написаны «Севастопольские рассказы», и он, по его признанию, «сошелся с писателями», которые приняли его «как своего». А когда однажды проиграл в карты 1000 рублей серебром, то за помощью обратился к Каткову, к своему издателю. Тот деньги дал, но с условием, что вместо возвращения долга Толстой напишет роман о жизни Кавказа. Там, на Пятницкой, он и засел за «Казаков». Ну, а вечерами — женихался, ездил «на чаи» к Сушковым. Вот тогда в его записях и замелькали женские имена, и в том числе 22-летняя Китти Тютчева, дочь поэта. Кстати, они ведь были дальними, но родственниками, Тютчев ведь был, как установили недавно, шестиюродным братом Льва Толстого.

Толстой сначала отметил Китти Тютчеву в дневнике. 25 ноября 1857 г. записывает: «Был у Тютчев(ой). Ужасно неловко почему-то». 31 декабря: «Бал у Бобринских, Тютчева начинает спокойно нравиться мне». 1 января 1858 г.: «Визиты, дома, писал. Вечер у Сушковых. Катя очень мила». 7 января: «Бал маленький, грязный, уроды, и мне славно, грустно сделалось. Тютчева вздор!» 8 января: «Нет, не вздор. Потихоньку, но захватывает меня серьезно и всего». 15 сентября 1858 г.: «Виделся с Коршем и Тютчевой. Я почти был готов без любви спокойно жениться на ней; но она старательно холодно приняла меня». Потом, 19 января 1859 г., снова о ней: «Тютчева занимает меня неотступно. Досадно даже, что это не любовь, не имеет ее прелести». 26 января: «Холодна, мелка, аристократична». И тут же: «Чичерина мила». А уже через два года, 14 мая 1861-го, записывает, определившись: «Прекрасная девушка К. — слишком оранжерейное растение, слишком воспитана на „безобязательном наслаждении“, чтобы не только разделять, но и сочувствовать моим трудам. Она привыкла печь моральные конфетки, а я вожусь с землей, с навозом. Ей это грубо и чуждо…»