Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Тогда Васильев отделался тремя годами ссылки, вместе, кстати, с молодыми поэтами Леонидом Мартыновым и Сергеем Марковым, да и срок ему скостили. Теперь же все попахивало серьезным сроком. Уже из тюрьмы каялся в письме к Горькому. Написал, что «позорная кличка „политический враг“» является для него «литературной смертью». Позже, уже из колонии, пожалуется классику: «В Ваших глазах я, вероятно, похож сейчас на того скверного мальчика, который кричит „не буду, дядя“, когда его секут, но немедленно возобновляет свои пакости… Выпил несколько раз. Из-за ерунды поскандалил с Эфросом… Вот уже три месяца… я работаю в ночной смене… Мы по двое таскаем восмьмипудовые бетонные плахи из леса… Я не хныкаю… но зверская здешняя работа и грязь ест меня заживо, а главное, самое главное, лишает меня возможности заниматься любимым — литературой… Может ли быть заменена тюрьма высылкой в какие угодно края, на какой угодно срок?» Каялся и другу своему: «Ей… богу… ну право же, честное-честнейшее слово, тот дебошир Васильев — не я. Тот страшный тип присосался ко мне… Я делал глупости, а подхалимы ржут и визжат от восторга: „Браво, Пашка!“ Если бы я совершил какое-нибудь страшное преступление, ну, скажем, убил человека, — они взревели бы: „Гениально!“… Так вот, запомни: с ним будет покончено раз и навсегда. Это я говорю тебе, прежний „парень в ковбойке“…»

Увы, и Горький, и Ежов, и все прочие оставляли его письма без ответа. Но помог, на удивление, Молотов. Он на каком-то банкете в Кремле подошел к Ивану Гронскому, большому «литначальнику» и шурину Васильева (они были женаты на сестрах), и спросил, почему не видно стихов Васильева? «Он в тюрьме сидит». — «Как в тюрьме?» — «Вот так, — отвечаю, — как у нас люди сидят…» И поэта «через два-три дня освободили из-под стражи».

А между тем стихами его зачитывались. Из тюрьмы он писал жене Елене Вяловой, «Елке», той самой родственнице Гронского: «Не добраться к тебе! На чужом берегу // Я останусь один, чтобы песня окрепла. // Все равно в этом гиблом, пропащем снегу // Я тебя дорисую хоть дымом, хоть пеплом…» А девицы, влюбленные в него, ревниво переписывали его стихи про красавицу, которая «Так идет, что ветви зеленеют, // Так идет, что соловьи чумеют, // Так идет, что облака стоят. // Так идет, пшеничная от света, // Больше всех любовью разогрета, // В солнце вся от макушки до пят…» Но все кончится все равно плохо. Жене пророчески напишет: «Снегири взлетают красногруды… // Скоро ль, скоро ль на беду мою // Я увижу волчьи изумруды // В нелюдимом северном краю».

Через полгода после вьюжного февраля, после жутких пыток, напишет из камеры уже Ежову: «Начиная с 1929 г., встав на литературный путь, с самого начала оказался в среде врагов Советской власти. Меня взяли под опеку… изуродовали мою мне жизнь, сделали меня политически черной фигурой, пользуясь моим бескультурьем, моральной и политической неустойчивостью и пьянством. В 1934 г. ряд литературных критиков во главе с И. Гронским прививали мне взгляды, что я единственный замечательный национальный поэт… Я дожил до такого последнего позора, что шайка террористов наметила меня как орудие для выполнения своей террористической преступной деятельности. Однажды летом 1936 г. мы с Макаровым сидели за столиком в ресторане. Он прямо спросил меня: „Пашка, а ты бы не струсил пойти на совершение террористического акта против Сталина?“ Я был пьян и ухарски ответил: „Я вообще никогда ничего не трушу, у меня духу хватит“. Мне сейчас так больно и тяжело за загубленное политическими подлецами прошлое и все хорошее, что во мне было…»

Расстреляли его в дворовом домике, там же в Лефортове. Убили и тех поэтов, кого он назвал под пытками: Клычкова, Клюева, Наседкина, Карпова, Макарова. А ныне вот — доску повесили! Стихи ведь не расстреляешь… Тем более такие, из последних: «Неужель правители не знают, // Принимая гордость за вражду, // Что пенькой поэта пеленают, // Руки ему крутят на беду?.. // Песнь моя! Ты кровью покормила // Всех врагов. В присутствии твоем // Принимаю звание громилы, // Если рокот гуслей — это гром…»

296. Тверской бул., 9(с.), — доходный дом И. М. Коровина (1906, арх. И. Г. Кондратенко).

Здесь с 1914 г. жили «музы футуризма» — сестры Синяковы: певица Зинаида Михайловна(возлюбленная Маяковского), пианистка Надежда Михайловна(возлюбленная Пастернака), художница Мария Михайловна(в замуж. Уречина, возлюбленная и адресат стихов Велимира Хлебникова), а также — Ксения Михайловна(в замуж. за поэтом Асеевым) и младшая Вера Михайловна(в замуж. за литератором Гехтом).

Разумеется, все эти поэты бывали в этом доме. А спустя семь лет здесь, но в другой квартире, кажется, останавливался и Николай Гумилев, о чем я еще расскажу.

Синяковы жили в дворовом флигеле, от центральных ворот — влево. Солидный подъезд, куда ныне не попадешь — домофон. А в 1914-м, когда сюда въехали пять провинциальных, но свободных нравов девиц, вход здесь был свободен. Сестры приехали из Харькова: распущенные волосы, романсы под гитару, какие-то хитоны на плечах, грим и косметика на столиках. И что ни ночь-заполночь — немыслимо вкусные, скворчавшие отбивные на кухне для беспутных и вечно голодных гостей. Но главное — сестры любили рассказывать всем «страшные истории», в духе Гоголя. Молодые еще Асеев, Пастернак, Каменский и особо доверчивый Хлебников слушали их, буквально, пишут, развесив уши. Лишь Маяковский, приходя прямо «к отбивным» (то есть к трем часам ночи), делал вид, что интересуется только игрой в карты.

Поэт, путешественник, воин Николай Гумилёв

Вот тогда здесь трещали уже распечатанные колоды, густел папиросный дым, забивающий запах пудры, и все покрывал бас «первого футуриста». Даже «всеобщую любовь» заглушал — настоящую «царицу» здесь. Все здесь были влюблены во всех. Пастернак, скажем, без ума влюбился здесь в Надю Синякову. Отец устраивал ему скандалы, звал этот дом «клоакой», мать из-за ночных походов сына сюда натурально лишилась сна, а он не только писал стихи Наде — три года переписывался с ней потом.

Давид Бурлюк влюбился в Машу, Жора Петников, поэт, — в Веру, а Асеев даже немедленно женился на Оксане Синяковой. Эта Оксана признавалась позже, что именно они, сестры, положили начало обществу «Долой стыд!». Было такое, помните; тот же Булгаков даже в 1924-м запишет в дневнике: «Новость: на днях в Москве появились совершенно голые люди (мужчины и женщины) с повязками через плечо „Долой стыд“. Влезали в трамвай. Трамвай останавливали…»

Не знаю уж, бегали ли сестры нагишом по городу, но стыд Оксана потеряет точно! Дважды откажет в помощи Цветаевой в 1941-м, за полгода до ее смерти. Потом буквально «вытолкнет» из дома осиротевшего сына ее и, купаясь в роскоши (Асеев — орденоносец, лауреат Сталинской премии), всю жизнь будет кривить рот о ней: «Разве нормальный человек стал бы вешаться!..» Это о Цветаевой-то?!