Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

С этих слов, пишет литературовед Наталья Громова, начался следующий трагический этап существования общества. «Собрания, проклятия, аресты, снова и снова расстрелы — вот что скрывалось за вкрадчивыми речами вождя…» И Симонов не остался в стороне. Тут же написал пьесу «Чужая тень» про «безродных ученых-космополитов в услужении разведки США», которую послал вождю «для указаний». Получил за нее Сталинскую премию. Ну и получал, конечно, сумасшедшие гонорары. В справке Суслова и товарища Симонова Александра Фадеева о «непомерных гонорарах» будет написано и про него: «Получил проценты отчислений за четыре последних года около 2500 тыс. рублей». Но сначала получил их, считайте, от Сталина, а потом пострадал за него. Ведь Хрущев, после смерти вождя, снял Симонова с поста редактора «Литгазеты» знаете за что? За большую статью в ней, где главной задачей писателей Симонов посчитал обязанность «отразить великую историческую роль Сталина». Да и стихи написал: «Нет слов таких, чтоб ими рассказать, // Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин…»

Когда умрет Серова, Симонов не только не приедет на ее похороны, но снимет все посвящения ей со своих произведений, кроме стихотворения «Жди меня», и уничтожит, сожжет ее архив. И будет на старости лет каяться и за травлю Пастернака, и за письмо против Солженицына и Сахарова. Делами будет каяться. Тысячи писем, ходатайств, просьб напишет он в защиту фронтовиков, молодых писателей, запрещенных книг, фильмов, спектаклей. И разве забудешь, что именно он, «второй Симонов», пробил возвращение романов Ильфа и Петрова, романа «Мастер и Маргарита», Хемингуэя «По ком звонит колокол». Разве забудешь последние книги: «Солдатами не рождаются», «Двадцать дней без войны», воспоминания его? Но это будет уже в других домах ( Черняховского, 4и 2), в последних квартирах героя. Да, все-таки Героя нашей литературы.

292. Тверская ул., 23/12(с.), — Ж. — с 1930-х гг. до ареста в 1937-м — прозаик, драматург Артем Веселый(Николай Иванович Кочкуров), автор знаменитого романа «Россия, кровью умытая» (1932), его третья жена Гитя Григорьевна Лукацкаяи их дети. И здесь же жили в 1920–1930-е гг. поэт-пародист, сатирик Александр Григорьевич Архангельский, с 1922 по 1931 г. — поэтесса, прозаик, переводчик, лауреат Сталинской премии (1946) Вера Михайловна(Моисеевна) Инбер(урожд. Шпенцер), а также до 1939 г., до своего ареста, — ответсекретарь «Комсомольской правды» и позже — редактор журнала «Огонек» Александр Ефимович Никитин.

Писатель Артём Весёлый (Николай Иванович Кочкуров)

Это странный и… страшноватый дом. Один из живущих здесь, знаменитый пародист Архангельский, напишет аж две пародии на жившую здесь же поэтессу Веру Инбер: «Я пишу без фальши, // Правду сочиняю. // Что случилось дальше, // Я сама не знаю». Смешно. Но не смешно — жутковато, что другой, живущий здесь же, ответсек «Комсомольской правды» Александр Никитин, обитая в этом же доме, опубликовал в газете донос на еще одного общего соседа, на писателя Артема Веселого (статья «Клеветническая книга»: о романе Артема Веселого «Россия, кровью умытая»). Обоих в этом доме арестуют и расстреляют, и все, кроме Архангельского, прямо или косвенно пострадают от Троцкого.

Излишне говорить, что Вера Инбер была двоюродной племянницей Льва Троцкого, что тот воспитывался в доме ее отца и не только мечтал стать писателем, но переводил на украинский басни Крылова и выпускал рукописный журнал. И здесь, в этом доме, она, «маленькая, рыженькая, кокетливая», по выражению Варлама Шаламова, еще недавно писавшая под игривым псевдонимом Вера Литти, выпустившая в Париже книгу стихов «Печальное вино» (1914), которую заметил сам Блок, автор шальных песен «В Кейптаунском порту» и «Девушка из Нагасаки», сначала буквально купалась в «отсветах» великого дяди Троцкого, а затем — страдала и «искупала» перед властью это свое родство. В годы, когда Троцкий был в фаворе, на вопрос о том, не родная ли она его сестра, Инбер отвечала: «К сожалению, двоюродная». Потом открещивалась от него, выпустила сборник «Апрель. Стихи о Ленине», а когда, уже после смерти Сталина, писатели исключали из своих рядов Пастернака, единственная потребовала не только исключить, но и выдворить его из страны. Здесь же жила уже в богатой квартире второго мужа, знаменитого химика, академика Фрумкина, растила дочь Жанну, которая тоже станет писательницей, держала домработницу «в кружевной наколке и белом фартучке», собирала у себя друзей-писателей, в том числе, кстати, и Пастернака, и, на зависть их женам, демонстрировала коллекцию фарфора в секретере (статуэтки, пастушки) и «флаконы, флакончики» с остатками парижских духов. Ахматова на старости лет признается: «Ненавижу Инбер и Шагинян». О ней говорила даже не с ненавистью, с презрением. Да и эпиграммы на нее писал уже не только Архангельский: «Ох, у Инбер, ох, у Инбер — что за лоб, что за лоб! // Все глядел бы да глядел бы… На нее б, на нее б!» Не знаю, доносила ли она сама на писателей (Лев Колодный уверенно пишет, что она была агентом Лубянки), но на нее доносили точно.

Некая Войтинская из «Литгазеты» сообщала в письме Сталину, что как редактор газеты «обязана была выступать против Инбер, организовавшей антисоветский литературный салон». Ну и Троцкий, конечно, фигурировал в доносах. Руководитель Союза писателей Ставский прямо писал наверх: «Я установил, что литературная группа конструктивистов создана по прямому указанию Троцкого через свою племянницу Веру Инбер…»

Да, Троцкий, давно высланный из СССР, сыграет «зловещую роль» и в судьбе ее соседа, крупнейшего писателя Артема Веселого, которого, как я уже сказал, арестуют здесь в 38 лет и расстреляют. Не думаю, что он бывал в «надушенном салоне» Инбер. Сын волжского грузчика, единственный грамотный в семье, боец Красной гвардии, ходивший и здесь в вечной тельняшке, сапогах и красных галифе (которые, кстати, выдавались не как одежда, а как «воинская награда»), он был писателем из народа и жил, как на фронте. Его биограф М. Чарный как раз про эту квартиру писал, что она «намеренно содержалась в таком виде, чтобы ему легче было воспроизводить обстановку вокзалов времен Гражданской войны, о которых он так выразительно писал. Махорочный дым передвигался облаком; где-то в углу низкая походная койка; в другом углу, развешанные на стульях, сушатся портянки; обшарпанный, залитый чернилами стол завален бумагами…»

«Артем — клокочущая огненная река, у него полновесна каждая строчка», — говорил о нем Алексей Крученых и ставил его много выше «по мастерству» Бабеля, Сейфуллиной, Вс. Иванова. Но он и в творчестве «чудил». «Я пришел к мысли, — сказал писателю Лебединскому, — что запятая — излишний знак». Потом добавит: «И точки не нужны… Заглавные буквы… Разве они не заменяют точки? Понимаешь, чего я хочу? Я хочу, чтобы сами слова говорили, чтобы они голосом пели и сверкали живыми красками, чтобы не было никакой этой книжности, а лилась живая речь!» Хотел даже, чтобы разные главы в его книге печатались на бумаге разного цвета. Семь глав — семь цветов, по цветам радуги. А однажды горько признался, что бросает писать — прочел «Мадам Бовари». «Там все вперед написано. Лучше ведь не напишешь?..»