Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

318. Шубинский пер., 2/3(с., мем. доска), — Ж. — с 1921 по 1945 г., по год своей смерти, — прозаик, пушкиновед, поэт-переводчик, председатель Всероссийского союза писателей (1926–1927), лауреат Сталинской премии (1943) Викентий Викентьевич Вересаев(наст. фамилия Смидович).

Но вообще-то он — врач. Не иносказательный (все писатели как бы врачи душ человеческих), а самый натуральный, дипломированный. И кровь для него и на японской войне, и в Первую мировую была реальной, не книжной, как в его будущих рассказах. Не случайно всесветная известность пришла к нему, когда вышли в свет его «Записки врача» (14 переизданий и переводы на все европейские языки). Правда, сам он называл себя то «обыкновеннейшим средним врачом, со средним умом и средними знаниями», а то, когда как раз бросил медицинскую практику, — «царь-врачом», ну, как Царь-колокол, который не звонит, и — не стреляющая Царь-пушка.

Я лишь нигде не нашел причины, по которой он с первых публикаций взял себе псевдоним. В жилах тульского дворянина Смидовича текла русская, украинская, польская, немецкая и греческая кровь, но он, пишет, почему-то долго придумывал себе псевдоним, пока в каком-то рассказе популярного тогда писателя Петра Гнедича не натолкнулся на фамилию Вересаев. Попытаться понять можно: врач и писатель — это как бы два человека, с одной стороны, добрый человек, с другой — беспощадный медик, фигура общественная (писатель) и интимная, если для пациентов. И врачей — Даль, Чехов, Василий Аксенов, Григорий Горин. Наконец, Булгаков Михаил Афанасьевич, ближе которого к Вересаеву (во всяком случае, в этом доме), кажется, и не было.

1-ый том четырехтомного собр. соч. В. В. Вересаева

В их судьбах многое было схоже. Скажем, до вселения в этот дом Вересаев, как и Булгаков на Кавказе, три зимы, с 1918 г., провел в страшном тогда Крыму. «Шесть раз был ограблен; больной испанкою, с температурою в 40 градусов, полчаса лежал под револьвером пьяного красноармейца, через два дня расстрелянного; арестовывался белыми; болел цингою». Но, может, тогда и закалилось соприродное ему сочувствие к людям, особо — к людям таланта. Не буду говорить, что, выбранный еще в 1911 г. главным редактором и председателем правления общественного «Книгоиздательства писателей», он за шесть лет выпустил около 400 книг прозаиков и поэтов, он и позже, уже в этом доме, бился за них с новой властью. Главный цензор страны, Лебедев-Полянский, доносил в Оргбюро ЦК ВКП(б) в 1927-м (это стало известно недавно) слова Вересаева: «Нашу художественную совесть все время насилуют, наше творчество все больше становится двухэтажным; одно пишем для себя, другое — для печати. В этом — огромнейшая беда литературы, и она может стать непоправимой… Молчат такие крупные художники слова, как Ф. Сологуб, Макс Волошин, А. Ахматова. Жутко сказать, но если бы сейчас у нас явился Достоевский, такой чуждый современным устремлениям и в то же время такой необходимый в своей испепеляющей огненности, то и ему пришлось бы складывать в свой письменный стол одну за другой рукописи своих романов с запретительным штемпелем Главлита». И впрямь — «царь-врач», бьющий во все колокола гласности.

Когда-то в «Записках врача», еще в 1901-м, он написал: «Иногда хватает мгновения, чтобы забыть жизнь, а иногда не хватает жизни, чтобы забыть мгновение». Вот вся жизнь его и была соткана из таких мгновений, которые уже мы обязаны не забывать. Ведь сестра Марины Цветаевой, Ася, как раз в 1921 г., когда он вернулся из Крыма разбитый, больной и несчастный, буквально расплакалась из-за него. Просто случайно узнав, что она и ее маленький сын «буквально голодают», он притащился к ней на 4-й этаж и отдал, как она пишет, «львиную долю своего академического пайка: кусок бараньей кости с мясом…» И, кстати, нигде потом об этом не обмолвился. Ну разве не тихий подвиг? В моих записях и выписках о нем много такого. Ведь и Булгаков на всю жизнь запомнит, как в 1931 г. к нему, выгнанному отовсюду и оставшемуся «без копейки», вдруг явился Вересаев и выложил перед ним 5000 рублей. «Писатель обязан помогать писателю», — сказал.

Их отношения страшно интересны. Вересаев еще в 1924-м отметил появление нового крупного таланта. Они стали настолько близки, что лишь ему Булгаков сообщал о вызовах на Лубянку. «Направляюсь в ГПУ, — сообщал, — (опять вызывали)». Именно тогда, с середины 1920-х гг., за обоими и была установлена слежка. Осведомитель сообщал 13 ноября 1927 г.: «Булгаков… на днях рассказывал известному писателю Смидовичу-Вересаеву (об этом говорят в московских литературных кругах), что его вызывали в ОГПУ на Лубянку и, расспросив его о социальном положении, спросили, почему он не пишет о рабочих. Булгаков ответил, что он интеллигент и не знает их жизни…»

Долг Булгаков Вересаеву вернул. И единственным расхождением их стало разное понимание Пушкина. Точнее, разное понимание творческого процесса. Они вдвоем условились писать пьесу о великом поэте, но Вересаев, уже написавший к тому времени свои книги «Пушкин в жизни» и «Спутники Пушкина», иначе трактовал биографию классика. Но визиты друг к другу и переписка их сохранились до кончины Булгакова. «Улиц боюсь, писать не могу, люди утомляют или пугают, газет видеть не могу», — жаловался Булгаков в середине 1930-х. «Недавно подсчитал: за 7 последних лет я сделал 16 вещей, и все они погибли, кроме одной, и та была инсценировка Гоголя!» — сообщал как раз когда Вересаев работал над книгой «Гоголь в жизни». И наконец, когда бросил МХАТ, написал: «Тесно мне стало в проезде Художественного театра, довольно фокусничали со мной…»

Вересаев переживет Булгакова на четыре года. Но похоронят их почти рядом — на Новодевичьем. Два врача, два целителя душ человеческих, два писателя, успевших сделать так много.

319. Якиманка Бол. ул., 17/2(с.). В начале ХХ в. на этом месте стоял дом, в котором с 1914 по 1919 г. жил литературовед, фольклорист, этнограф Борис Матвеевич Соколов. Здесь в 1919-м он был арестован, а после ареста, в 1924 г., вернулся жить на Якиманку, но уже в дом № 42. А уже в доме, построенном на этом месте, в нынешнем, жили с начала 1940-х гг. Алексей Васильевич Сеземан, будущий мемуарист, и его жена, биохимик Ирина Павловна Горошевская(семья, близкая М. И. Цветаевой и С. Я. Эфрону по жизни в Париже и в подмосковном Болшеве).