Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

В обоих романах середины 2010-х годов Сорокин рисует дистопический исламизм как транснациональный феномен. Однако рассказчику и протагонисту «Манараги» в транснациональности видится не транскультурная реальность, а опасное стирание границ в глобализованном мире. В одном из интервью 1287 Сорокин отметил, что сочувствует Гезе Яснодворскому, но лишь до известного предела. Даже наиболее критически настроенные из рецензентов не отважились приписывать воззрения Гезы самому автору. Исследователи, занимающиеся творчеством Сорокина, обычно подчеркивают — за исключением «Ледяной трилогии» — несовпадение точки зрения автора и рассказчика, соглашаясь в том, что невозможно отождествлять этическую позицию самого Сорокина с крайней жестокостью, с какой он в своих текстах разрушает социалистический и классический реализм. В «Манараге» Сорокин занимает по отношению к химерам исламизма метадискурсивную дистанцию. Повествование от первого лица пропитано исламофобской риторикой, но автор не дает ей оценки: не одобряет и не осуждает, не называет ни оправданной, ни ксенофобской.

Геза, член международной мафиозной группировки и специалист по book’и’grill, колесит по всему миру. Тем не менее он опасается китайского влияния на его библиофильское предприятие 1288, а организованную преступность считает негативным побочным эффектом глобализации (кавказцы из Канзаса 1289). Что касается литературы, транскультурный роман Владимира Набокова «Ада» в глазах Гезы представляет собой проблему, потому что неопределенная национальная принадлежность книги не позволяет решить, кто из шеф-поваров должен ее сжечь:

Вот оно — яблочко раздора старика Набокова: Ада, написана по-английски русским автором в Швейцарии, во франкоязычном кантоне Во. <...> Эксклюзивных прав на чтение нет! 1290

«Чтение» выделено курсивом в оригинале, так как обладает переносным смыслом — «использование в качестве материала для растопки». Лежащая в основе сюжета метафора интертекстуальности — незаконное приготовление пищи на старых изданиях русской классики — дает основание вписать «Манарагу» в ряд многочисленных откровенно металитературных текстов Сорокина 1291. Но самореференциальность литературы спроецирована здесь на сферу политики и изображена как критика транскультурализма. В «Манараге» рассказчик, ностальгирующий по традиционным медиа, питает отвращение к клонированию книг «графоманами»\292 и угрюмо размышляет о «Произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости» {Das Kunstwerk im Zeitalter seiner technischen Reproduzierbarkeit, 1935), знаменитом эссе Вальтера Беньямина. Старомодное восхищение Гезы печатными изданиями проявляется как раз в связи с наиболее транскультурным текстом Набокова, «Адой»: «кубометр „АдьГ! Той самой» 1293. Геза сетует, что мировую литературу уже нельзя приберечь для нужд конкретной национальной кухни. На транснациональных произведениях, таких как роман Набокова, можно приготовить практически что угодно: «На „Аде“ можно многое приготовить <...>»1294.

Геза страшится, как бы рынок не наводнила массовая «графоманская» литература1295, и в своих библиофильских предпочтениях остается консервативным почитателем редких изданий. Он с одобрением отзывается и о способности запрещенной литературы хранить культурную память: «[<...> на рукописях нельзя жарить, они не горят» 1296, — еще одна (после «Дня опричника») аллюзия к металитературному афоризму Булгакова1297. Геза предпочитает готовить на русской классике, отвергая современную русскую литературу, например книги Захара Прилепина, поскольку они «не воспламеняются», то есть нечитаемы 1298.

Выстраивая «Манарагу» как повествование от первого лица, Сорокин преобразует реакционную критику современности, цифровизации, транскультурализма и глобализма в парадоксальный библиофильский подход к истории литературы и интертекстуальности. Антиглобалистское и антимодернистское мировоззрение главного героя смыкается постисламистской дистопией, лежащей в основе сюжета. Однако протагонист, как и в целом борьба с прогрессом — технической воспроизводимостью и транскультурализмом, — которую ведет международная мафиозная группировка «Кухня», готовящая на книгах, терпит поражение. В финале «Манараги» Геза подвергается процедуре промывания мозгов, в ходе которой ему вживляют доступ в интернет, в результате чего его прежняя литературоцентричная система ценностей оказывается перевернута 1299. Ирония заключается в том, что от его библиофильского сопротивления современности не остается и следа. Финал романа, изложенный от лица Гезы после промывания мозгов, строится на «нарративной акробатике: вклеивании ложного хеппи-энда в поток речи рассказчика» 1300.

Но не только пессимистичный финал позволяет читателям дистанцироваться от антитранснациональных идеологий и фобий, которые воплощает фигура рассказчика. Сам сюжет «Манараги» доказывает несостоятельность идеологических постулатов протагониста. Постоянные разъезды Яснодворского наглядно доказывают, что постдистопический мир 2037 года — мир транснациональный и транскультурный. Как и большинство персонажей романа, Геза — киборг, и он активно пользуется имплантатами, обеспечивающими ему выход в интернет. К тому же рассказчик— полиглот 1301 и по роду деятельности должен постоянно путешествовать 1302. Он непрерывно странствует на просторах от Норвегии до Японии и напоминает туриста-фланера (еще одна аллюзия к Беньямину, на этот раз к его неоконченным «Пассажам» [Passagenwerk]): «Я одет как старомодный турист <...>» 1303. На пути Гезы Сорокин разбрасывает обрывки информации для туристов, собранной во время собственных путешествий, будь то отель на Хоккайдо 1304, лютефиск в Бергене или старое кладбище в Пассау 1305. Транскультурный автор, попеременно живущий то в подмосковном доме, то в берлинской квартире, в этом отношении наделяет своего героя некоторыми автобиографическими чертами. В тексте мелькают намеки, свидетельствующие о том, что Сорокин не понаслышке знаком с берлинским районом Шарлоттенбург 1306.

Эксклюзивистское мышление рассказчика, рассуждающего в категориях русской культуры и национальной литературы, в постдистопическом мире 2037 года явно неуместно. В «Манараге» русские почти вымерли после утраты советской империи и дробления постсоветского пространства на множество маленьких государств (почти как в «Теллурии»): «<...> потеряв свой мір, русские быстро ассимилировались» 1307. Непривычное написание слова «мір» в этой фразе — язвительный намек на основанный в 2007 году фонд «Русский мир», неоимпериалистические амбиции которого потерпели крах во время украинского Евромайдана 2013-2014 годов. В 2037 году русский язык можно услышать лишь изредка, а у так называемых русских книгосжигателей нерусские имена, такие как Альвизо и Беат 1308. Единственный шеф-повар со стереотипным русским именем Иван оказывается украинцем из Квебека1309. А сам рассказчик, Геза Яснодворский, при всей своей любви к русской литературе, представляет собой яркий пример смешанного — еврейско-литовско-белорусского — происхождения 1310, родился в Будапеште 1311 и вырос в Пассау.