Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Дворец президента расположен на склоне горы Кадын-Бажы (более известной по-русски как Белуха) — высочайшей точки Алтайских гор 1257. Его украшают различные предметы алтайской материальной культуры: «верблюжье одеяло», «спинка кровати из массива алтайского кедра», «подушка, набитая горными травами Алтая» 125 8. Эти детали в романе Сорокина снова (после «Мишени» 1259) отсылают к набирающей популярность теории об Алтае как «колыбели» евразийской культуры, в пользу которой высказывались Мурад Аджи, Андрей Иванов, Павел Зарифуллин и другие сторонники евразийства. Сорокин намекает и на выдвинутую Николаем Трубецким евразийскую гипотезу о туранской языковой семье. В XXIII эпизоде встречается казахское выражение «Мал аман! Мал аман!»1260, в XXII эпизоде фигурируют неславянские сибирские топонимы 1261, а страницы 274-276 XXVIII эпизода настолько изобилуют казахскими и алтайскими словами, что смысл написанного непонятен без словаря, помещенного в конце книги 1262. Описание азиатской внешности — черт лица «алтайки» — как экзотической («узкоглазое, широкоскулое лицо девушки» 1263) вызывает в памяти теорию Льва Гумилева о слиянии восточных славян с тюркскими и другими азиатскими народами в единый «суперэтнос». В XIV эпизоде, когда обсуждается, почему хан Батый в XIII веке не завоевал всю Европу 1264, угадывается отсылка к попыткам разных авторов евразийского толка, включая Николая Трубецкого и Сергея Бодрова-старшего с его фильмом «Монгол» (2007), возвеличить монгольское наследие. Эпизод XXIII содержит прямые цитаты из евразийской работы Петра Савицкого «Исход к Востоку»: фраза «Путь на восток» повторена в этом эпизоде трижды 1265. Как уже было сказано, название книги Сорокина намекает на Александра Дугина — факт, на который, как это ни поразительно, не обратил внимания никто из рецензентов 1266. «Теллурия» отсылает не просто к латинскому слову tellus, «земля», как указывает Алла Латынина1267, но к положительно оцениваемой Дугиным евразийской утопии теллурократии.

Нарисованная Сорокиным картина политической раздробленности на постсоветском пространстве намекает на неоднократно повторенные Дугиным призывы вернуться к централизованной модели внутренней российской геополитики 1268. Имя вымышленного президента Теллурии, Жан-Франсуа Трокар, подозрительно созвучно имени бельгийского мыслителя правого толка Жана-Франсуа Тириара, которому принадлежит максималистская формула «Европы от Бреста до Владивостока». В приложении «Тексты классиков геополитики» к своей книге «Основы геополитики» Дугин анализирует работы Тириара и приводит пространные цитаты из них 1269. Даже когда фигура Трокара вызывает ассоциации с современными политическими лидерами, они изображены с позиций Дугина: намеки на Путина перекликаются с квазимонархическим почтением, которое Дугин порой демонстрировал по отношению к российскому президенту 1270. Поэтому есть основания утверждать, что разрозненные нарративы «Теллурии» относятся не просто к разнообразным фобиям 1271; неоконсервативный, авторитарный, антиглобалистский и ретрофутуристический дискурс, представленный Сорокиным, обладает ярко выраженными чертами евразийства, в основном в изложении Дугина.

Действие «Манараги», второго романа, написанного Сорокиным в середине 2010-х годов и вышедшего в издательстве Corpus 10 марта 2017 года, тоже происходит в мире, где разрушены крупные геополитические объединения. В «Манараге» автор углубляется в риторику российских реакционеров, призывающих пересмотреть распад Советского Союза. Если в «Теллурии» более чем три четверти всех эпизодов отсылают к российским реалиям, протагонист «Манараги» путешествует по всему миру, а его сознание отражает глобальные дискурсы, в частности исламофобии и неонационализма.

В посткатастрофической и постисламистской Европе 2037 года, изображенной в «Манараге», реакционные дискурсы переплетаются с металитературой. Книги больше не издают, их хранят в архивах и музеях. Ностальгирующие по старым медиа предводители мафии, занимающейся сожжением книг — book ’п ’grill, — разъезжают по свету, чтобы для богатых клиентов жарить мясо и рыбу на огне, в который они бросают украденные первые издания классических произведений. Геза Яснодворский, главный герой романа смешанного «пострусского» происхождения, обнаруживает, что его специализация — русская классика — оказывается под угрозой, сначала из-за транскультурной мировой литературы, включая «Аду» Набокова1272, а потом из-за «молекулярной» машины, клонирующей книги внутри давшей название роману горы Манарага на Приполярном Урале 1273. Геза, представитель мафиозной группировки книгосжигателей, известной как «Кухня», борется с угрожающей его бизнесу опасностью, пока его не ловят на копировальном предприятии на Манараге и не подвергают промыванию мозгов, опять же, техническими средствами.

Геза защищает свою профессию, парадоксальным образом сочетающую в себе любовь к книгам с их сжиганием, в постапокалиптическом мире 2037 года, похожем на ретрофутуристический мир «Теллурии». Рассказчик вспоминает несколько волн «Второй исламской революции» 1274, затронувшей его семью и весь восток Центральной Европы, прибегая к штампам для описания сектантского терроризма:

Родители мои бежали: отец от православных фундаменталистов, мать — от исламских. Те и другие бородатые мракобесы хотели от населения любви и понимания, поэтому бомбили, жгли, резали и расстреливали нещадно 1275. Образ Европы, частично находящейся под властью исламистов, отсылает к резким исламофобским дистопиям, пользующимся необычайной популярностью, как, например, «Мечеть Парижской Богоматери» Елены Чудиновой (2005) 1276. Мир после катастрофы, где книги — антикварная редкость, вызывает в памяти и роман Татьяны Толстой «Кысь» (2000). В антиутопическом сжигании книг угадывается нечто знакомое по классическому произведению Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту» (Fahrenheit 451, 1953)1277. Этот далеко не полный список показывает, что «Манарагу», как и «Метель», надо воспринимать как очередной интертекстуальный коктейль.

Скептически настроенные рецензенты раскритиковали «Манарагу» как вторичный текст. Дмитрий Бутрин увидел в романе лишь набор обычных для Сорокина автоцитат 1278. Лев Данилкин отозвался о Сорокине как о старомодном классике, питающем отвращение к тому, что Данилкин, после того как сам встал на проимпериалистические позиции, рассматривал как единственно «подлинную» литературу — националистические произведения Захара Прилепина, поддерживающего оккупацию Восточной Украины. С точки зрения Данилкина, в антинационалистических мотивах в романе Сорокина нет ничего нового. Данилкин саркастически ставит Сорокину в вину <...> свежие и оригинальные соображения о дефиците в России демократии, к которым присовокупляется набор леденящих кровь прорицаний относительно новой опричнины, центробежных тенденций, китаизации, исламской революции1279.