Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Еще в 1996 году Данилкин выступал как литературный критик прогрессивных эстетических взглядов, ценивший «метадискурс» Сорокина. Однако, в отличие от Сорокина, Данилкин кардинально изменил свои политические убеждения и эстетические критерии. Теперь Данилкин критикует Сорокина ровным счетом за то, за что раньше хвалил. Сорокин, всегда прибегающий к чужим дискурсам, в «Манараге», как и в «Теллурии», использует их, чтобы исследовать реакционные политические идеологии. Нарисованная им картина особенно дистопична, если учитывать недавний расцвет исламофобских дискурсов, продвигаемых правыми публицистами, в том числе Орианой Фаллачи («Ярость и гордость» / La rabbia е I’orgoglio, 2001) и Тило Саррацином («Германия: самоликвидация» / Deutschland schafft si ch ab, 2010). Сорокин вступает в дискурсивно-литературное поле, наиболее ярким представителем которого является Мишель Уэльбек, который в романе «Покорность» (Soumissiori), написанном в 2015 году — до «Манараги», но после «Теллурии», — заявил, что антиутопическая (с его точки зрения) победа умеренных исламистов на президентских выборах во Франции в 2022 году вполне вероятна.

Тексты Фаллачи, Саррацина, Уэльбека и Чудиновой отличаются от постапокалиптических романов Сорокина, потому что эти авторы изображают дистопическое — а не постдистопическое — будущее. Сорокин в метадистопиях 2013 и 2017 годов рисует постдистопическое будущее как свершившийся факт, мир будущего уже после того, как исламская революция завершилась и утихла, /7ос/77исламистскую Европу. Примечательно, что в «Теллурии» и «Манараге» об исламофобской дистопии, предрекаемой правыми алармистами и писателями-циниками, говорится в прошедшем времени. Эта особенность позволяет провести четкую границу между постисламизмом Сорокина как метадискурсом и метадистопией и собственно исламофобскими дискурсами.

В «Манараге» временная дистанция, показывающая, что алармистская исламофобия осталась в прошлом, усиливается за счет старомодной любви рассказчика к печатному слову. К постисламизму добавляется, таким образом, консервативный элемент, в результате чего возникает сложная картина антиглобалистской ксенофобии. На самом деле исламофобия — кросс-европейский феномен, но в «Манараге» исламофобский дискурс призван подчеркнуть неприятие реакционной идеологией транскультурности. Сорокин показывает, что исламофобские дистопии тесно связаны с негативным отношением к глобализации и современности и с недовольством транскультурными достижениями. Во многом подобно Уэльбеку, Сорокин деконструирует антитранскультурное сознание рассказчика, библиофила и приверженца структурного консерватизма, создавая вокруг Гезы транскультурный мир.

Исследователи неоднократно отмечали 1280, что в книгах Сорокина, написанных в период с 2006 («День опричника») по 2013 («Теллурия») год, недалекое дистопическое будущее перемежается анахронистическими элементами, относящимися в основном к XVI и XIX векам. Достаточно бегло сравнить «Теллурию» и «Манарагу», чтобы заметить, что в обоих текстах последствия репрессивного прошлого продолжают жить в дистопическом будущем. Время после распада империи и повсеместной разрухи уже настало в будущем читателей и прошлом рассказчиков. Для рассказчиков зверства исламистов уже стали частью устной традиции, воспроизводимой в косвенной («Манарага») или прямой («Теллурия») речи, которая периодически прерывается, что способствует эффекту остранения. Поэтому эмоции, возможно испытываемые персонажами (или читателями) по отношению к исламистам, дважды оказываются подавлены: в первый раз за счет дистанции, во второй — за счет прерванного повествования.

Рассказчик (повествование ведется от первого лица) в «Манараге» глубоко растроган тем, что «парень рассказал душераздирающую историю бегства от македонских салафитов, убивших его родителей, а ему отрубивших правую руку за игру в шахматы»1281. Когда упомянутый собеседник Гезы через несколько минут воспроизводит тот же травматический дискурс, Геза усматривает в этом провокацию, а Сорокин ставит под сомнения возможность эмоциональной идентификации с рассказчиком, только что открывшуюся читателю: <.. .> он показал свой обрубок и <.. .> стал как ни в чем не бывало прогонять все ту же душераздирающую историю про бегство, родителей, салафитов и шахматы. Я внимательно прослушал ее до конца. Затем развернулся и заехал ему по морде <...>1282.

В «Манараге» повторение жертвой своего рассказа убивает эмоции. В V эпизоде «Теллурии» Сорокин пропускает страдание от жестокого обращения через призму медиа, чтобы представить его ненастоящим. Когда впервые после трех лет исламистского террора появляется возможность провести Кельнский карнавал, в повествовании возникает множество типичных штампов настойчивого трогательного воспоминания, которыми усеивают репортажи в прямом эфире журналисты. Голос Замиры, ответственной за выпуск, в наушнике репортера Рихарда пресекает поток антиисламистского пафоса:

— <.. .> Но я хочу напомнить вам именно сейчас, именно в этот радостный день, напомню, чтобы вы и ваши дети никогда не забыли, как три года назад девятнадцать транспортных «геркулесов», вылетевших из Бухары, в тихое майское утро, на рассвете, высадили в пригороде Кельна Леверкюзене десантную дивизию «Талибан». И начались три года мрачной талибской оккупации Северного Рейна-Вестфалии. <...>

— Рихард, короче! — поет в ухе голос Замиры.

— А что было потом — все мы помним: казни, пытки, телесные наказания, запрет алкоголя, кино, театра, унижение женщин, депрессия, гнетущая атмосфера, инфляция, коллапс, война1283.

В обеих нарративных ситуациях с их постдистопическим, уже свершившимся будущим преломляется антиутопический дискурс нового тысячелетия и 2000-х годов 1284, к которому Сорокин неоднократно обращался с 2006 года. В «Теллурии» единственное исключение составляют исламистские пропагандистские призывы в VIII эпизоде 1285. В «Манараге» ни разу не изображается реальность будущего господства салафитов или ваххабитов. Вместо этого Сорокин показывает дискурс тех, кто пострадал в краткий период исламистского террора, уже после их освобождения.

Постдистопия Сорокина была бы логически немыслима без литературных дистопических дискурсов, таких как тексты Чудиновой или Уэльбека, к которым он отсылает на метадискурсивном уровне. Разрабатываемый писателем поджанр метадистопии восходит к жанру дистопии. Здесь имеет смысл принять во внимание определение метаутопии, сформулированное Гэри Солом Морсоном: Метаутопию, вероятно, правильнее всего рассматривать как попытку проанализировать предпосылки утопического мышления и литературы, а не подтвердить или опровергнуть их... 1286 Если спроецировать тезис Морсона на метадистопии, можно сказать, что Сорокин «анализирует» дистопический дискурс, не высказываясь однозначно за или против, а разлагая его на элементы.