Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Сочетание старых, привычных реалий с современными позволяет отнести повествование к некоему «ретробудущему» 1216. Из отдельных намеков в тексте читатель может сделать вывод, что действие разворачивается в 2030-е годы1217. Примерно в то же время происходят события, описанные в «Дне опричника» и «Сахарном Кремле», где отряд новых опричников поддерживает традиционалистский репрессивный режим, используя для этого «мобила» и «пузыри вестевые». Титул «Государь», произносимый как ритуальная формула, возникает и в «Метели» 1218. Такие явные автотекстуальные аллюзии и дали исследователям повод объединить три текста во «вторую трилогию».

В «Голубом сале», написанном до трех ретрофутуристических книг, уже заметны колебания между сталинистским прошлым и фантастическим будущим. В повествовании, стилизованном под бульварный роман, клон Льва Толстого («Толстой-4») вырабатывает фантастическое вещество, загадочное голубое сало, которое Сталин в финале книге вводит себе в мозг, обретая власть над вселенной. Упоминаемая в «Метели» вакцина «Мазь Вишневского + PROTOGEN 17W»1219 — автотекстуальная аллюзия к «науке клонирования» из романа 1999 года. Позже «Манарага» (2017) продолжит ряд футуристических декораций и автотекстуальных отсылок 1220. Таким образом, «Метель» встраивается в единый хронотоп произведений Сорокина, написанных после 2006 года и испещренных автоцитатами, а не составляет часть трилогии или тетралогии.

Как же в конечном счете социально-политическая ситуация внутренней колонизации и любовный треугольник, в котором простолюдин и представитель элиты соперничают за женщину, олицетворяющую Россию, связаны с Толстым, рассказ которого послужил источником для ксенотекстуального переосмысления его в повести Сорокина? Сорокин несколько раз отсылает к моральной и религиозной риторике Толстого, вкладывая в уста Гарина рассуждения о гуманизме, набивающие читателю оскомину. Альтруистическая миссия доктора и его сексуальный эгоизм, заставляющий нас разочароваться в этом персонаже, намекают на возможность серьезной этической трактовки ксенотекстуальных отношений между Сорокиным и Толстым в этой повести, в остальном игривой и автотекстуальной. Если интерпретировать ложную серьезность толстовского ксенотекста в таком ключе, лицемерие доктора у Сорокина деконструирует неискреннюю любовь Толстого к простонародью.

На автотекстуальном уровне Сорокин усиливает у читателя чувство разочарования, изображая фаллическое желание доктора. Хорошо известно, что у Толстого было множество сексуальных связей с проститутками, служанками и крепостными крестьянками, в том числе с Аксиньей Базыкиной. Однако неоднократные домогательства Толстого по отношению к женщинам более низкого положения маскировались его педагогической миссией (открытием школы для крестьянских детей). В послесловии к «Крейцеровой сонате» (1889, за шесть лет до «Хозяина и работника») он даже проповедовал целомудрие.

Доктор, персонаж Сорокина, подобно Толстому, теряется в велеречивых рассуждениях о помощи простым людям. По мере развития сюжета его высказывания обесцениваются как пустые заявления. В финале повести Сорокина, в отличие от рассказа Толстого, умирает не представитель элиты Г арин, растроганный собственным альтруизмом, а простолюдин Перхуша. Доктор, поглощенный фаллогоцетрическими галлюцинациями и фантазиями о мужской силе («огненный фаллос» 1221), отделывается «кастрацией», отмораживая обе ноги.

Эту более серьезную интерпретацию игривой повести можно рассматривать как этический вердикт. Наталья Андреева и Екатерина Биберган, двигаясь в этом направлении без эстетической метадистанции, подробно анализируют сорокинскую «Метель» как моралистический текст, отдавая должное находчивому Перхуше и обличая лицемерного Гарина1222. Такая морализаторская трактовка применительно к другим текстам Сорокина выглядела малоубедительно 1223. Но в случае с «Метелью» она относительно правомерна. Этот симптоматичный факт обнажает наигранную серьезность, с какой Сорокин ксенотекстуально переписывает и переоценивает Толстого.

Метаклассик начала XXI века играет с лицемерием и маскулинностью классика XIX столетия. Аллюзии к тексту Толстого Сорокин сопровождает материализованными сексуальными метафорами из собственных более ранних произведений. Начиная с «Дня опричника» Сорокин так строил игру с аллюзиями, что дуалистическая концепция Поля де Мана, приписывающего литературным текстам либо референциальные, либо самореференциальные качества1224, перестала работать в его случае, — в противовес явно металитературным, а значит, дискурсивно-референциальным ранним произведениям Сорокина. В «Метели» аллюзии Сорокина к ксенотексту Толстого и к собственным текстам так же неразличимы, как игривая серьезность и серьезная игра.

Стереотипный русский ландшафт «Метели» кардинально меняется в следующих романах, «Теллурии» (2013) и «Манараге» (2017). Эти тексты открывают вымышленное пространство «гетеротопического письма» Сорокина 1225, все больше вбирающего в себя европейский и мировой контекст 1226, что заставило критиков заговорить о новом «костюме европейского писателя» 1227, в который облачился Сорокин. Если в «Теллурии» нарисована постапокалиптическая картина Западной Европы и новых княжеств, на которые распалась Российская Федерация, герой «Манараги», профессионал «литературного гриля» с мировым именем, путешествует по всему Северному полушарию. Однако современности, присущей сюжетам обеих книг, постоянно противостоят различные фобии, антимодернистские, антиглобалистские, сепаратистские, националистические и изоляционистские тенденции. Красочный спектр ретроградных дискурсов, пронизывающих оба романа середины 2010-х годов, придает текстам Сорокина, и без того всегда насыщенным в метадискурсивном плане, поистине калейдоскопическую пестроту. Вот почему Лев Данилкин сравнил голову писателя с «Вавилонской башней» 1228, населенной всеми существующими дискурсами, а Майя Кучерская увидела в «Теллурии» «инвентаризацию существующих культурных кодов, в первую очередь связанных с национальной и культурной идентичностью» 1229.

Действие «Теллурии», изданной в середине октября 2013 года, помещено в международное пространство: действие отдельных эпизодов происходит в Германии (V, XIII, XXXV), Испании (XV), Франции (XXI, XXXVIII), Швейцарии (XLV), а приведенные в романе монологи охватывают всю Европу (VIII) и мир в целом (XXVII). Западная Европа не отделена от фрагментов, где действие разворачивается на бывшей территории России, а это примерно три четверти из пятидесяти эпизодов «Теллурии». Пространство бывших Российской Федерации и Европейского Союза предстает как единая — и одновременно раздробленная — евразийская территория, опустошенная войной и расколотая на множество мелких государств. Название романа, поставленное в единственное число, говорит в пользу панъевразийской трактовки. «Теллурия» — явная аллюзия к «теллурократии», центральному понятию неоевразийской философии Александра Дугина. Оно составляет часть того, что Дугин позиционирует как главный «закон» геополитической науки, представляя собственный идеологический дуализм в качестве естественной и необходимой предпосылки, из которой он затем делает заранее заданные выводы политического и военного характера: