Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

Литературные критики зачастую расценивали автотексту ал ьные особенности сорокинской «Метели» как недостаток. В то же время такие комментарии, как вердикт Валерия Бондаренко, упрекнувшего Сорокина в «самоповторе» 1170, достаточно продуктивны в описательном плане. Третью подсказку можно усмотреть в мнении исследователей, приписывающих произведениям Сорокина принадлежность к единому циклу. Ученые, занимающие такую позицию, называют «Метель» «третьей частью цикла о России будущего» 1171 после «Дня опричника» и «Сахарного Кремля» 1172. Бригитте Обермайр придерживается такого мнения, несмотря на то что сам Сорокин, отвечая Марине Аптекман, настаивал на самостоятельности «Метели» 1173. Позже Борис Соколові 174 и Барбара Козак 1175 заговорили даже о тетралогии, куда включили и «Теллурию» (2013) — роман, у которого, однако, больше общего с последовавшей за ним «Манарагой». Хотя тезис о цикле выглядит неубедительно, большинство автоцитат в «Метели» действительно отсылает к двум предшествующим произведениям — «Дню опричника» и «Сахарному Кремлю». К числу подобных автоцитат относятся топонимы, например Хропово, прозвище Комяга1176 и наркотик под названием «шар» 1177.

Любопытно, что в «Метели» встречается несколько слов, образованных, как и фамилия самого автора, от слова «сорока», например в словосочетании «сорочья голова» 1178. Как и в ответ на гипотезу Марины Аптекман о зимней трилогии, Владимир Сорокин со смехом отверг предположение Тине Розен, что слова, однокоренные слову «сорока», можно причислить к автоаллюзиям1179. Однако некоторые участники дискуссии посчитали, что автор слукавил, своим ответом, наоборот, подтверждая эту догадку.

Из сказанного явствует, что автотекстуальные аллюзии носят подчеркнуто игривый характер. Можно привести несколько общих причин, в силу которых средства автотекстуальности носят менее серьезный характер по сравнению со средствами ксенотекстуальности. Вероятно, нарушение принципов скромности удается компенсировать лишь дополнительной дистанцией, какую создает ирония или шутливость. Если ксенотекстуальные аллюзии пронизаны игривой серьезностью, автотекстуальность — откровенная и явная игра, которую писатель, насыщающий текст автоаллюзиями, отказывается комментировать, настаивая на прозрачности художественного мира своей повести.

В простом и трагическом в своей основе сюжете «Метели», в значительной мере построенном на ксенотекстуальном переосмыслении рассказа Толстого «Хозяин и работник», автотекстуальные отсылки, очевидно, кроются в мелких деталях, разбросанных по всему тексту. Да, эти детали вносят смятение в ровную, серьезную, «грустную» интонацию 1180, составляющую поверхностный слой истории о снежной буре. Автотекстуальные отсылки преграждают персонажам путь, образуя настоящие препятствия. Полоз «самоката» время от времени буквально налетает на объекты из других миров, не вписывающиеся в сельские декорации Толстого и в традицию реализма XIX столетия, например дизайнерские наркотики в форме «пирамиды», изготавливаемые казахами-«витаминдерами» (в личной беседе во время конференции в Орхусе Сорокин объяснил, что это слово появилось в результате нецеленаправленного поиска в Сети: множественное число слова «витамины» в тюркских языках показалось ему подходящим по абсурдности обозначением наркоторговцев 1181). В повествовании фигурируют футуристические предметы, в том числе голографические радиоприемники в старинных домах, которые посещают Гарин и Перхуша1182. Сорокин наделяет своих персонажей разнообразными отклонениями, которые в случае Г арина доходят до галлюцинаций, разрушая целостность замкнутого ксенотекстуального мира переписанного рассказа Толстого. Эта часть завершается описанием жуткого трипа, в который погружается Гарин после дизайнерских наркотиков; Сорокин прибегает к излюбленной технике разложения текста за счет повторов и деформации слов, напоминающей аналогичные фрагменты «Нормы», «Тридцатой любви Марины» и «Романа»:

Я умру! <...> Ямру! <...> Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! 1183.

Наиболее явно целостность псевдореалистического текстуального мира нарушают фантастически уменьшенные или увеличенные предметы: карликовые лошадки и огромные жеребцы, маленькие люди и замерзший великан с гигантским снеговиком! 184. Увеличивая снеговика до огромных размеров и наделяя его сексуальными признаками, Сорокин намечает автотекстуальную связь с гигантским младенцем Вилом, членом секты землеёбов из «Голубого сала». Замерзший пьяный великан, в чьей ноздре в конце концов ломается полоз 1185, становится метатекстуальной причиной смерти Перхуши от холода. Автотекстуальная дигрессия убивает ксенотекстуальный персонаж.

Неслучайно непосредственно перед происшествием с великаном в гуще метели изменение размеров напрямую связывается с играми: «[Лошадки] казались совсем игрушечными»! 186. Опираясь на этот метакомментарий по поводу игрового характера сюжетосложения, мы можем точнее определить, в какую игру играет Сорокин в «Метели». Из четырех типов игр, выделенных Роже Кайуа в работе «Игры и люди» (Les Jeux et les Hommes, 1958), mimetisme (мимикрия, симуляция) ближе всего к литературоведческому понятию вымысла, а значит, и к ксенотекстуальному слою «Метели», за счет которого развивается сюжет. Суть другой разновидности игр, vertige (головокружение), заключается «в том, что игрок на миг нарушает стабильность своего восприятия и приводит свое сознание в состояние какой-то сладостной паники» 1187. Именно с такого рода помутнением ясного сознания можно сравнить автотекстуальные аллюзии в повести Сорокина — в частности, связанные с опьянением — на фоне ксенотекстуальной мимикрии под пратекст Толстого. Если первые — откровенная игра, то вторая отмечена менее однозначной игривой серьезностью.

Самое очевидное нарушение целостности псевдореалистического нарратива происходит в момент столкновения квазитолстовских протагонистов Гарина и Перхуши с некими фантастическими мутантами. Блуждая посреди пурги, доктор обнаруживает, что стоит под чудовищных размеров фаллосом снеговика величиной с дом (еще одна отсылка к гигантскому младенцу Вилу из «Голубого сала» с его огромными гениталиями). Доктор приходит к мысли, что снеговика слепил великан, в ноздре которого до этого застрял полоз: <...> различив вверху непонятной снежной громадины подобие человеческого лица, [Гарин] понял, что перед ним чудовищных размеров снеговик с огромным, торчащим снежным фаллосом.

— Господи... — пробормотал доктор и перекрестился.