Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927

В эту же эпоху творит Бунин. Он жив, здоров и продолжает писать, но дело не в хронологии: он продолжает традиции Чехова, Тургенева. В своей лирике он близок Майкову, Фету, и потому она представляется нам, по сравнению с требованиями эпохи, несколько пресной. Что касается подхода к деревне, то мы находим у Бунина вполне реалистическое изображение, но преобладает в нем отрицательный момент. Деревня — это то, где что-то определяется, но не определилось. Когда-то в деревне было благообразие, но теперь все стало безобразным. Раньше и еда, и сон были благообразными: и еда — обряд, и сон — обряд. Благообразию старины противопоставляются безобразие и грубость, которые выступают у Бунина на первый план. Перестав быть благообразной, деревня стала безобразной. Но в безобразии рождаются новые формы жизни. И как рождающееся и становящееся оно опасно, страшно: как нечто неопределившееся безобразие может стать всем, может стать ничем, может стать всем, чем угодно.

Тот же подход к деревне мы находим у Леонова. В основе «Барсуков» лежит социальный момент: становление деревни, борьба нового со старым. Старое дано в виде грубых, стихийных сил; новое — как нечто неопределенное, которое, входя в старое, образует хаос {347} .

В возрождении в литературе темы деревни Леонов не одинок. В этом большую роль играет официальный заказ в связи с проблемой смычки города с деревней. Но понимание деревни довольно убого. Существует клише, по которому деревня разделяется на кулаков, середняков и бедняков; между ними предполагаются определенные отношения. Кулаков и бедняков советские писатели взяли у народников, но эту проблему упростили и подвели марксистскую основу. Но для середняков клише нет: они сбиваются или на кулаков, или на бедняков. Для этой полагающейся по программе центральной фигуры нет красок. Середняки — колеблющаяся часть, но таящая все элементы для будущего деревни — лишь заданы. Также задана борьба двух поколений: комсомолки, желающей сыграть свадьбу по-новому, или, еще грубее и примитивнее, столкновение с родителями дочери-комсомолки, желающей убрать иконы. Вся эта борьба нового со старым, вошедшая в литературу, выдумана и выдумана довольно плохо. Если в деревне и происходит борьба, то она ведется вокруг других центров. В литературе же борьба построена по определенным казусам, навеянным программой, и напоминает наиболее грубое и упрощенное народническое клише. Иногда проявляется стремление к более глубокому подходу к деревне, но клише не дает возможности ему развиться. Вся современная народническая литература слаба, и поставленные ею задачи не находят разрешения {348} .

По форме «Барсуки» — произведение фабульное. Но и здесь фабула является попыткой оформить новые темы старыми приемами. Композиционное единство в фабуле не выражено, и поэтому произведение распадается.

Народники считали, что деревенский мир — это неразрывное целое. Поэтому в нем нельзя выделить героя, а нужно писать так, как Пушкин писал «Историю села Горюхина». Создают фабулу в деревне кулаки, которые постепенно переходят в город. Так, у Засодимского, Златовратского деревня — это мир, а герой, который борется с миром, — кулак, и он является носителем фабулы. Но их произведения нехудожественны и окончательно забылись. Поэтому народников нельзя включить в историю литературы; они являются большими фазами в истории мысли, но новых художественных категорий не создали {349} .

Поскольку народники не справились со своей задачей, писателям деревенских тем нужно было перестроиться. Для Ценского характерно, что он вводит в свои произведения очень много героев. В последнем романе у него двести действующих лиц, и все они как бы равновелики, равно достойны. Такое обилие действующих лиц должно размельчить фабулу; чтобы ее выдержать, нужны особые приемы. Одним из таких приемов является общность жизни, что обычно характерно и для исторических романов. Так, у Мордовцева громадная масса действующих лиц, и все они причастны к одному историческому целому {350} . Единство исторического события объединяет всех. То же отчасти замечается у Льва Толстого. Но там, где историческое событие не приходит на помощь для объединения персонажей, нужны другие приемы. У Ценского жизнь героев едина своей витальностью: вся деревня играет свадьбу, все село собирается на похороны. Такой характер социальной жизни дает возможность разомкнуть фабулу, построенную вокруг одного героя.

В творчестве Сергеева-Ценского деревня неразрывно связана с мифом. Так же, как и у символистов, у него деревня не отрывается от природы, а вырастает из нее. Сначала дается природа, природа населяется мифологическими существами, и затем дается деревня. Во всех важнейших этапах жизни герои всегда встречают мифологические существа, которые все определяют. Деревня предстает в оправе мифологической природы, вырастает из глыбы природы, находится в путах болотной нежити и нечисти. И пока деревня не выйдет из мифологического болота, она не выйдет и из реального болота. Миф — это низы, которые деревня не преодолела; и выражают они не радельные, ликующие тона, как, например, у Ремизова, а страх. Деревня, подымаясь из первичных этапов природы и мифа, выражает страх. В первобытных религиях святой и страшный всегда совпадают. Так и для деревни все высокое и святое — это страшное, авторитетное и сильное — это страшное. Она не знает радости святости, а знает лишь страшное, является ли оно в виде мифической головы или более реально — в виде страшного отца, деда, или еще более грубо-реально — [пристава]. Все остальные подробности окрашиваются этим страхом, исходят из него. И страх здесь реалистичен. Можно сказать, что страшная голова померещилась, но это не столь важно: ведь [пристав] не померещился {351} . Это единая и законченная картина, единый и непрерывный ряд восприятия, одна и та же форма переживания жизни, которая заставляет видеть в болоте страшную голову, а затем сталкивает со страшным становым. В этом объединении тинистой головы и страшного реального [пристава] своеобразие таланта Сергеева-Ценского.

В некоторых произведениях Сергеева-Ценского деревня начинает разлагаться. Но там, где страх уходит, темные силы все же появляются. Смелость в деревне — это не стойкая, уверенная смелость, а вызов. Так, безбожник в деревне — это боевая фигура, активный безбожник. Уж коли не верую, то уж не верую, получается что-то вроде религии.

Итак, деревня у Сергеева-Ценского гораздо реалистичнее, чем у символистов. У символистов свои достижения, но они как бы использовали деревню для других целей: к ней привлекал миф. У Сергеева-Ценского более существенный подход к самой деревне и социально он очень углублен. Для сентименталистов вся беда деревни в плохом законодательстве. Сергеев-Ценский увидел в деревне особую, сложную, самостоятельную форму жизни. И когда деревня займет большое место в литературе, то в развитии этой темы Сергеев-Ценский сыграет определенную роль: внесет новую точку зрения. Современная проза не удержалась и соскочила с этого пути. Теперь программа навязывает особое клише, которое портит дело. Но несмотря на это тема деревни из намеченной Ценским фазы выйти не сможет.