Михаил Бахтин - Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927

В «Бабаеве» изображен особый мир — военная провинциальная среда. В России военное сословие было преемственно связано с дворянством, служившим из чести, а не для жалованья. Но еще в 80-е г. стало слагаться особое военное сословие, появляется кадровая военщина. Она обычно выходила из мещан и из духовенства, и, главным образом, сюда попадали те, которые не имели возможности учиться: «Учись, собачий сын — студентом будешь, не будешь учиться — в солдаты пойдешь». Исключением до последнего времени были лишь гвардейские полки, состоявшие исключительно из дворян. Военную жизнь как деклассированную впервые ввели в литературу Гаршин и Куприн. Далее Замятин обрисовал военную среду как особую и своеобразную. Эта же среда изображена Сергеевым-Ценским, и приемы ее оформления характерны. В «Бабаеве», как и в других произведениях, дана какая-то сплошная, целостная жизнь, где герои лишь немного выступают из общего фона. Это — не просто социальная картина военной жизни, а жизнь, углубленная до мифа: разгул стал мифическим.

По тону «Бабаев» связан с «Петербургом» Белого: дан также на грани безумия. Но отличительная особенность этого безумия состоит в том, что оно кроется в самой реальности. Эта жизнь так скучна и пошла, что становится безумной. Здесь сказывается связь с гоголевской струей. Изучать «Бабаева» нужно в кругу произведений этих писателей. Куприн открыл новый мир, которого раньше не знали. Но у него он остался в стадии элементарного социологического освещения. Сергеев-Ценский этот мир необычайно углубил.

Сейфуллина стремится занять объективную позицию: за ее деревней все время стоит автор. Но эта объективность не до конца выдержана. Сейфуллина двоится, и эта колеблющаяся позиция ослабляет ее произведения.

Язык Сейфуллиной половинчат. Он беднее, чем деревенский, но более почвенен, чем обескровленный, очень плохой язык учителя. Так что язык деревни вполне усвоить она не смогла. Нужно сказать, что к языку деревни очень трудно приучиться: она привыкла молчать. Здесь возможна стилизация.

Фабула в произведениях Сейфуллиной очень проста, но к ее уничтожению она не стремится. Поэтому герои выделены из деревенского быта и уклада и выдержаны в плане старого психологического характера. Если же в ее произведениях нет фабулы, то это — просто описательные очерки. Так что и здесь она новых путей не нашла.

Что касается тематики, то у Сейфуллиной обычное клише: борьба нового со старым. Рядом с этим замечается попытка углубить деревню, найти особый тип деревенской жизни, но решить эту проблему она не сумела.

В творчестве Всеволода Иванова социальная тема отступает на задний план: картину гражданской войны он стремится изобразить нейтрально. В эпосе обычно дается история; а в истории всегда действует герой, который не может быть нейтральным. У Иванова мы видим совсем не то. Герои у него взяты не в историческом плане: это прежде всего люди, действующие в биологической, животно-психологической сфере. И только из таких действий вытекает история; в исторических событиях назойливо выдвигаются биологические моменты. Какое впечатление это создает? Биологические люди, несмотря на свою биологичность, творят историю; сама природа впряглась в историю. Та история, которую творит дух, мысль, — опасна и слаба. У Пильняка история — высшая ценность, господин и управитель. Она требует для своих задач много сил, и их дает природа {352} . У Иванова преобладает нигилистический подход: для него история есть то, что уже сложилось и потом обобщается в программах. Самое реальное и существенное — это природа. Исторический процесс, который состоит из ряда актов, обусловлен телом. История для Иванова служит отстраняющим началом: вот, что история может говорить, и что бывает на самом деле. Существенной является лишь биологическая жизнь, лишь она влияет на поступки людей, но в результате создается история.

Действующие лица у Иванова руководствуются не сильными порывами, направляемыми мыслью, а действуют по нужде. Психология у них витальная, характерная проявлением животных сторон. Говорить о характере человека здесь нельзя: во главе стоит тело. Отсюда внимание к отдельным частям лица, наружность тесно сливается с психологией персонажа. Иванова обвиняли в том, что он не умеет изображать индивидуальных героев. Но его задачей является показ массовых действий, а они слагаются из массовых компонентов. Сходятся не идеи героев, а их организмы, общие телесные нужды. И это создает своеобразие, и по-особому глубокое, творчества Иванова.

Пейзаж у Иванова также взят своеобразно. У Льва Толстого природа играет роль противопоставления человеку, у Тургенева служит лирическим целям, у Иванова берется вместе с человеком, вплетается в единую ткань жизни. Природа не обогащается культурной мыслью; на первый план в ней выступает суровость, жестокость. У руссоистов суровость приобретается в человеке, сводится к влиянию государства, культуры; у Иванова она именно присуща природе и этим сильна. Нет ничего суровее, чем биологический закон, где действует витальный человек. Здесь имеет место однозначная суровая необходимость: что должно быть, то будет.

Смерть у Иванова дана в том же плане. Пильняк в изображении смерти руководствуется отвлеченной мыслью: смерть не представляет из себя ничего особенного, и потому, убивая, менее всего берут на себя ответственность. У Иванова более художественное видение: люди не выпирают у него вперед, и это сделало возможным показать и смерть как природный акт.

Что касается проблемы фабулы, то Иванов целиком на той литературной линии, где фабула не нужна. У него каждый атом произведения, с точки зрения фабулы, различен и лишь скрепляется серой ниткой. Это большая картина, где разработаны лишь отдельные детали. И у Льва Толстого каждый эпизод разработан, но вместе с тем он как-то связан с фабулой. Так, в «Войне и мире» Толстому важен вопрос отношения к пленным, но пленником оказывается человек, который связан с Пьером. Для Иванова важен каждый отдельный кусочек сам по себе, и эти кусочки он лишь скрепляет. Тут нет героев, более того, они не нужны; нет такой достойной судьбы, которая бы все скрепляла. Судьба каждого случайна: все дело в бытии. Картина создается из кусочков судеб, в которых нет примата целого, нет единого ряда, а есть лишь много деталей, разбросанных штрихов. Получается картина цельной, но плана, который бы все определял и объединял, в ней нет.

Язык Иванова целиком выдержан в стиле его персонажей. Язык автора — это язык его героев. Но местами, в моменты торжества жизни, вносится другой стиль — лирический, патетический. Мощь и торжество животной жизни принимает декламаторский тон, напоминающий Ницше.